Светило малое для освещенья ночи
Шрифт:
Лушка встала. Тело зазвенело радостью и попросило деятельности. Лушка могла предложить только душ, скорее всего холодный. Тело обрадовалось и схватило полотенце, которое было когда-то махровым.
Душ ошпарил совершенным холодом, но через полминуты кожа напряглась бодростью и задымилась паром. Лушка стояла под струями, пока не утолилась потребность движения, потом растерлась и посидела на подоконнике, оттуда тянуло снежной свежестью, а в запотевшие стекла заглядывали высокие звезды, где, наверно, тоже есть психиатрические лечебницы, и какая-нибудь местная Лу открывает
«Здравствуй, сестренка, — сказала ей Лушка. — Школьный учебник говорит, что тебя уже нет, как нет и твоей звезды, но мы с тобой знаем, что это не так, значит, пожалуйста, здравствуй».
«Радуюсь тебе, — ответила далекая звездная душа. — Твое окно горит совсем ясно».
«Но здесь ведь только тусклая лампочка», — усомнилась Лушка.
«Жаль, — ответили издалека, — но лампочки я не вижу».
«Ничего», — сказала Лушка и пожелала далекому свету, чтобы его звезда не слушала земных учебников и не погасла миллиарды лет назад.
Лушка вздохнула, обвела взглядом подсобное помещение, направилась в соседний туалет и, встав на треснутый унитаз, проверила наличие Марьиной тетради за вытяжной трубой. Тетрадь была там, куда ее поместила Лушка. Лушка провела пальцем по сжатым листам и неуверенно подцепила коленкоровый корешок.
Тетрадь осязаемой тяжестью надавила на руку. Мария, позвала Лушка, Мария. Теперь ты, наверно, знаешь всё обо всем, а о Точке, наверно, еще больше.
Лушка осторожно, как к живой ладони, прикоснулась к тетради. Маша. Моя бабка говорила, что об умерших нужно помнить как можно дольше. Я помню. Теперь это внутри как разрез. Но я не могу о том, что произошло. Невозможно благодарить за спасение, если спасатель заплатил такой ценой. Можно только помнить. Тетрадь. Это всё, что от тебя осталось. Хотя, конечно, не всё. Твое окно будет гореть долго и чисто.
Лушка сжала тетрадь обеими руками, преграждая письменам ушедшей души преждевременное рождение. Потом. Не сейчас. Потом.
И опять залезла на унитаз и засунула тетрадь на прежнее место.
— Милочка, — любезно промурлыкала дама, — отчего же вы с нами никогда не посидите?
Лушка затормозила, будто перед внезапной канавой на всегда мирном месте, моргнула на почетно восседавших за столом. Там тут же произошло какое-то передвижение, неуловимая арифметическая перестановка, и, хотя никто из-за стола не удалился, в середине оказалось свободное место: ее приглашали возглавить аристократическое общество.
Лушке такое совсем не улыбалось, непонятно было, с чего такая честь, но ведь вежливо, и в глаза заглядывают, и ждут — чего ждут?
Она осталась стоять.
— Уж вы, Лушенька, поговорили бы с нами, — пыталась вовлечь ее дама. — Рассказали бы что-нибудь этакое… Уверяю, что всем было бы интересно.
— Ничего у меня интересного, — пробормотала Лушка. — И рассказывать не умею, да и вообще…
— Ну, ну… — заулыбалась дама. — Говорили же вы вчера так долго с Сергеем Константиновичем, теперь человек прямо на крыльях летает.
А, догадалась Лушка, зам уже не зам, а как бы главный, а мне посему от
— Ну же, Лушенька, — просила-поощряла дама, — мы же все очень ждем.
— Ждем, ждем, — закивали прочие.
— Сегодня на завтрак дали такую размазню, будто ее вчера пережевали на верхнем этаже, — произнесла Лушка и понадеялась: может, председательское место незаметно сомкнется?
Но ждущие лица закивали еще оживленнее и обрадовались, что по этому поводу могут выразить и свое мнение, но дама никому не уступила, торопливо поддержав светский разговор:
— Вы правы, милочка, последнее время просто безобразие. Без Олега Олеговича просто страх что такое… — И спохватилась: — Пока наш милый Сергей Константинович войдет во все дела…
У Лушки зачесались пятки. Ну, просто без удержу. Хоть хватай по-собачьи и откусывай.
— И ножниц не дают, — пожаловалась Лушке безымянная женщина. — А у меня ногти. За три дня отрастают на полсантиметра.
Собравшаяся бежать Лушка остановилась перед проблемой и посоветовала:
— А вы зубами. Раз-раз — и весь маникюр.
Но у безымянной осветились надеждой глаза, и она спросила:
— Лушенька, а вы не смогли бы сделать так, чтобы ногти совсем не росли?
— Я? — изумилась Лушка. — И чтобы совсем?..
— Помилуйте, Зося Петровна, какое дело Лушенькиным талантам до наших ногтей? — Пухлый подбородок дамы натянулся в неодобрении. — Значительно продуктивнее что-нибудь общее.
И дама посмотрела на Лушку так, будто призывала к выполнению для всех непонятного долга, и Лушка опять не смогла уйти, потому что и в самом деле ощутила себя обязанной — и даме, и Зосе Петровне с ногтями, и всем остальным, но под этим чувством ширилось и другое, протестующее, и что это за протест — было не сообразить, может, какая-нибудь Лушкина лень, а может, Лушка жмотничает для себя, а это надо выкорчевать, жмотам ничего не дается — как пришло, так и уйдет…
— Уж пожалуйста, милочка, — продолжала что-то свое дама. — Мы, конечно, люди темные, материалистические, но можно что-нибудь и про Бога.
— Про Бога? — изумилась Лушка. — Что-нибудь про Бога — это никак…
— Для божественного есть священники, — сказала Зося Петровна, и Лушка благодарно ей улыбнулась.
— Ну, тогда про какие-нибудь чудеса, — снизила запрос дама.
— Да это не чудеса, — проговорила Лушка неизвестно о чем, но вполне убежденно. — Это человек.
— Человек? — разочаровалась дама. — Про человека мы все знаем сами.
— Вот и хорошо, — сказала Лушка, чувствуя, что невидимые щупальца обмякли и готовы ее выпустить. — Вы на самом деле знаете, только не всегда.
— Почему же не всегда? — не согласилась дама на малое. — Вы, милочка, перед нами не возноситесь, мы тоже книжки читали и высшее образование имеем.
— Попы тоже с образованием, — возникла Зося Петровна, — у них академия.
— Да что вы со своими попами, моя милая, — раздражилась дама. — Я вообще некрещеная.
Присутствовавшие за столом посмотрели на даму осуждающе, и дама забеспокоилась: