Светлые аллеи (сборник)
Шрифт:
— Меня все не понимают. Поймите хоть вы…
Он замолчал, успокаиваясь, и устало продолжил:
— Давайте па рассуждаем логически.
— Давайте, — согласился я. Что-то, а порассуждать я очень любил.
— Герой потерял в жизни все ориентиры. Так?
— Так.
— Люба его бросила. Так?
— Так.
— Он не знает для чего ему жить. Жизнь его превращается в ад. Так?
— Так.
— И вот этот ад наконец обрывается. Герой погибает. Это для него избавление. Конец всем мукам. Счастливый конец. Хеппи-энд. Так?
Я не ответил и потрясённо
— Чего же делать-то? — глупо спросил я.
— А пусть герой остаётся жить дальше своей бессмысленной и никому не нужной жизнью. Это очень страшно. Вот это и будет настоящая трагедия — просто сказал Синицкий.
— А как же название? — им я очень дорожил.
— А название смените — махнул рукой Синицкий.
С тем я и ушёл. Буквально за неделю я переделал конец. Переделывалось легко. Материал не упирался. Так всегда бывает, когда переделываешь правильно. И снова отнёс рукопись.
Синицкий многому меня научил, продолжая смотреть равнодушными глазами. Было видно, что на меня ему плевать, главное для него — повесть, а я лишь инструмент, чтобы сделать её лучше. Главное — литература, а не личные отношения. Мне это было приятно.
В редакции он бился за меня, как лев. Я даже не думал, что он так настырен. И бился он даже не за меня, а за повесть, вернее за искусство.
Но повесть так и не опубликовали и она затерялась в пыли веков. А через десять лет оказалась по детски наивной. Потерялся из вида и Синицкий.
Шли годы. Бурь порыв мятежный прошёл. Развитой социализм сменился капитализмом с измождённым человеческим лицом и лошадиными гениталиями. И я стал немолодым уже, побитым жизнью и молью пареньком. И со мной происходит та же ситуация, что и с тем кондитером. Как накаркал. А хеппи-энда в ней всё нет и нет. Это вам жизнь, а не литература. Синицкий бы меня понял.
Плохо о хорошем или хорошо о плохом
Хорошо там, где нас нет. Ух, как хорошо! А приезжаешь туда, где тебя не было, та же картина маслом и без хлеба. Только тона помрачнее. Потому, что ты уже здесь, и хорошо там, откуда ты приехал. Отсюда болезненная тяга к странствиям, перемене прописки и гражданства.
Хорошо, говорят, быть женатым. Уют, мол, глаженные брюки… Ну женился. И ничего хорошего. Уют нам только снится. Потому, что я уже здесь. А хорошо среди холостяков, где меня уже нет. Развёлся теперь и думаю, а в браке-то было хорошо, тем более гарантированный ужин с котлеткой.
Всё это наводит на печальные мысли. Выделю самую печальную. Хорошо не там, где нас нет, а плохо там, где мы есть. Поэтому не надо метаться и скакать, как сайгак перед случкой. Живи, где живёшь, живи с кем живёшь и не думай о хорошем — там тебя нет. Ты в нём не предусмотрен.
С другой стороны всё это — ненаучный пессимизм, живительные источники которого безволие, пофигизм и страх неудач. И лучше не думать в эту сторону вообще. А если думать, то так: хорошо не там, где нас нет, а там где мы есть. А хорошего там, где
Соседка
У меня есть соседка Люба. Хорошая девушка. И очень красивая, а личная жизнь не складывается. Хотя спрос большой. Сначала к ней дантист какой-то ходил с вечно покусанными руками и улыбкой «Мы из Голливуда!» Его я боялся — это у меня с детства сердцебиения и ужас перед врачами. Дошло до секса, оказался садистом — ему хотелось, чтобы Люба кричала. Издержки профессии. Потом был один ди-джей из ночного клуба. Всегда в чёрных очках. Видимо дневной свет основательно действовал ему на нервы. Такой продвинутый парень, который любил поспорить со мной о Ницше. Кто это такой, я не знал, но тем не менее в спорах охотно участвовал. Мне не жалко. Слово «диджей» звучало для меня таинственно и как-то слишком конкретно. Диджей и всё.
— Что это за профессия такая диджей? — спросил я однажды у Любы — Что он у тебя на работе делает?
— На проигрывателе играет — гордо объяснила она.
— Как это? Типа шарманщика что-ли?
— Да нет, на пластинках. Вот придёт и спросишь.
Но симпатичный ди-джей больше не пришёл. Этого продвинутого парня задвинули обратно одни гады. Кому-то он наступил на ногу из местных «авторитетов». Жизнь коротка, мафия бессмертна. Подвела неуёмная привычка спорить со всеми о Ницше. И диджей на случайных попутках исчез из жизни Любы.
Через две недели Люба нашла утешение в Грише из первого подъезда. Этот печатался в газетах и тоже носил очки. Специализировался он на длинных поэмах с прологами. Но не чурался и мелких форм. Я его не любил. Слишком он был румяный и благополучный для настоящего поэта. А стихи своей гладкостью и оптимизмом напоминали фильм «Трактористы». Каждое утро он клал в Любин почтовый ящик конверт с олимпийской символикой — пухлый плод своих ночных досугов. В графе «кому» Гриша писал «Моей Музе». Я заносил эти конверты Любе и спрашивал: «Ну что новенького пишут?». Но Люба только молчала и глупо улыбалась. Хотя улыбаться можно только глупо. Ни разу не встречал такого выражения как «умно улыбался». Когда у человека хорошее настроение, он глупеет.
Но потом они чего-то повздорили. Люба и этот Гриша. Не поделили свою огромную любовь. Все дни Гриша ходил мимо окон загадочный, как японский кроссворд и как-то хищно ухмылялся. А через неделю в местной газете появилось стихотворение, которое так и называлось «Злодейке Л.» Пересказывать его не буду. Скажу лишь, что начиналось оно словами «Погиб поэт…», Любу сравнивали с ехидной, фигурировали слова «шалашовка», «шельма» и «шушера» — все на букву «ш». В стихах было что-то змеиное.
Люба пришла ко мне вся в слезах. Плакала она просто и беззащитно — как плачут маленькие дети.