Светлые аллеи (сборник)
Шрифт:
— Только ты никому не рассказывай — попросил дядя Гоша, — А то и здесь засмеют. Знаешь, какие люди… Нехорошие есть.
Я знал. И один из этих людей в лице меня стоял перед ним.
А через неделю дядя Гоша взял отпуск за свой счёт и куда-то уехал. Как потом выяснилось, уехал лечиться от алкоголизма. Каким-то передовым методом. Вернулся он излечённым и тем не менее грустным. И уже никого не обличал. А где-то через год дядя Гоша умер — сгорел от рака. Так называемая саркома.
И меня порой изнуряет мысль, что если бы дядя Гоша пил себе и дальше, ничего бы такого с ним не случилось. А тут организм не выдержал стресса.
По
— Твой солепсизм меня пугает, — сказал Виталя — и по логике экстаза…
— Слушай, — перебил я его — чего ты всё время умничаешь? Узнал новое слово и начинаешь им тыкать. Грузишь этим словом всех. Что такое солипсизм?
— Ну это… Как бы это… — замялся Виталя.
— Не знаешь! — с удовольствием понял я.
— Ну не знаю — гордо согласился Виталя.
— А логике экстаза?
— Как бы тебе объяснить… Ну ты знаешь, что такое логика?
— Ну.
— А экстаз?
— Ну.
— И вот если взять экстаз и логику вместе, то получится логика экстаза.
— И этого ты не знаешь, — торжествуя, сказал я — А теперь без этих всех солипсизмов скажи человеческим языком, что ты хочешь. Просто и понятно.
— Ты мне когда долг вернёшь? — краснея, сказал Виталя, — Обещал ведь до первого.
«Зря я это всё начал», — подумал я. И вздохнув сказал:
— Твой солипсизм меня пугает. А по логике экстаза визуализация перманентности не подлежит, как ни лонгируй. Тем более ментальная оболочка ни к чёрту. Я ясно излагаю?
— Ясно, — сказал Виталя, — так бы сразу и сказал. Зайду через неделю.
И он ушёл ни с чем. По логике моей получки.
Рассказ, присланный «самотёком»
Компьютер уже в каждом доме. Особенно, если дом многоэтажный. Но я сейчас не про это. Я про другое, что волнует. Ведь на каждом шагу реклама. На ней люди счастливы и простые, как дважды два. Я их называю поколение «четыре».
Смотришь по телику — человек купил себе пепси-колу и от баб уже нет отбоя. Все окружающие его любят и целуют. Счастье по цене пепси-колы. От ящика водки куда меньший эффект. Ну я купил себе этой пепси-колы, ну выпил на остановке, чтобы все видели, ну сходил два раза в туалет. А где же обещанное счастье? Где окружающие с поцелуями и дружбой? Нету. Да ещё менты — что это вы в общественном месте оправляетесь?
Или «пожуй эту жевательную резинку и успех в жизни обеспечен». Ну пожевал, ну упаковку, ну пломбы выпали. — а где успехи? Только все спрашивают — ты чего, с похмелья?
Шарики заходят за эти рекламные ролики.
А ведь реклама — это бессовестная попытка залезть в твой карман. При социализме рекламировали партию и Ленина — лезли в душу. А сейчас уже лезут в самое святое — в карман. За это в принципе морду бить надо. Но нужна конкретика. Клички, явки, квартиры. Кто именно, где работает, где ночует, чтобы выловить и набить. И опять нету. Все улыбаются и все ни причём. У всех железное алиби и правота в глазах.
Но с другой стороны, если дальше думать, всё на свете — реклама. Любая информация — это в принципе реклама. Слушаешь в курилке — все что-то рекламируют. Обычно себя. Всё «я» да «я». Мини-юбки, бикини — тоже реклама, порождающая спрос на носителя. Правда, после сорока — это уже антиреклама. Побрился — уже рекламируешь. Наодеколонился? — Уже рекламная компания — ведь на самом деле ты пахнешь другим.
Скажу больше и даже лишнее. И этот рассказ — тоже реклама. Реклама моих ночных озарений и дневных мыслей. Но некоторые хихикающие негодяи,
И ты с ними, пожалуйста не здоровайся, любезный моему сердцу читатель. Не надо их рекламировать.
Хеппи-энд
В начале восьмидесятых, на вечерней заре советской власти я, будучи ещё молодым и приятном в общении человеком, написал одну повесть. Небольшую такую, страничек на 100, чтобы не утомлять читателя.
Сюжет был довольно прост, но извилист. Главный герой, немолодой уже паренёк лет под сорок работал на кондитерской фабрике и делал торты. Был, грубо говоря, тортопёком. Всё шло в целом удачно, но вдруг жизнь его в одночасье развалилась. Бросила жена, не поняли дети, зато поняли взрослые и осудили. Он потерял в жизни всякие смысловые ориентиры, не знал ради чего и с кем ему жить дальше. Тем более лирическая героиня буфетчица Люба его отшила и уехала на комсомольскую стройку в поисках будущего мужа. Идея существования главного героя себя изжила, он начинает метаться, нервничать, а в пьяном виде буянить и на всех залупаться. И в конце концов погибает. Погибает от неосторожного обращения с вооружённым преступником. Вооружённый преступник шёл у меня в повести вторым планом. Причём погибает, не спасая там какую-то старушку или народное социалистическое добро, а просто так, бессмысленно, бесполезно и глупо. Очень трагический конец. Вот такая простая, незатейливая повесть. И назвал я её тоже просто и не затейливо: «Отперделся наш кондитер». Это чтобы сделать приятное редакторам, чтобы им было что вычёркивать — они это любят.
Я отнёс своё нетленное произведение в редакцию и стал ждать. Наконец меня пригласили. Моей повестью занимался некий Синицкий. Я нашёл его в буфете, где он поедал пирожки с ливером. Это был мой ровесник, сутулый очкарик с карикатурно — еврейской внешностью. Он даже слегка картавил. Но глаза почему-то имел синие. Я представился, съел за компанию два его пирожка и мы разговорились. Он смотрел на меня доброжелательно — равнодушным взглядом. И я вдруг понял, что этот парень в глубинном смысле умнее меня, знает о жизни то, чего я не знаю и может быть не узнаю никогда. Я стал держаться с ним скромнее, хотя это и было для меня оскорбительно.
В кабинете Синицкий достал мою рукопись и рутинно начал:
— Прочитал вашу повесть. Что сказать…
Что он скажет, я знал наперёд. «Что, мол, хороший язык, талантливо и перспективно, но хромает сюжет, много секса и идеологически не выдержанно. Парторганизация вообще не упомянута, мало рабочего класса и главное — нет здорового исторического оптимизма. Чуждая безысходность и даже язык в целом не спасает. Так что, заходите ещё. Будем с нетерпением ждать». Такую примерно белиберду я уже слышал десятки раз и в последнее время даже привык не расстраиваться.
Но Синицкий меня удивил своей конкретностью и краткостью.
— Что сказать… Повесть ничего. И название симпатичное, хотя конечно его не пропустят. Единственное, что мне не нравится — отвратительный конец. Какой-то сусальный и счастливый. Хеппи-энд. Мне кажется конец тут нужен более трагичный. Он замолчал и равнодушно посмотрел на меня.
— Позвольте, — опешил я — Героя в конце убивают из обреза и очень подробно. Вы что, не читали? Куда же трагичней?
Синицкий вздохнул и посмотрел на стену, где висел безвкусный плакат, рекламирующий коммунистическую партию. Что он там увидел, неизвестно, но он вдруг сказал со скрытым надрывом: