Светоч русской земли
Шрифт:
– Уже, - отозвался Варфоломей.
Стефан встал рядом, и оба начали читать заупокойный тропарь: "Со Духи праведных скончавшихся душу раба Твоего, Спасе, упокой, сохраняя ю во блаженной жизни, яже у Тебе, Человеколюбче!
В покоищи Твоём, Господи, идеже вси святии Твои упокоеваются, упокой и душу раба Твоего,
Ты еси Бог, сошедший во ад, и узы окованных разрешивый, Сам и душу раба Твоего упокой!
Едина чистая и непорочная Дево, Бога без семене рождшая, моли спастися души его!
Слава Отцу и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков..."
Отца хоронили, соблюдя весь чин монашеского погребения. Отпевал родителя игумен.
Мать слегла после погребения отца. У неё ничего не болело, но она почти перестала принимать пищу и угасла, недотянув двух дней до Рождества. Похоронили её на кладбище монастыря, рядом с отцом.
Варфоломей оставался в монастыре до сорокового дня. "Закрыл глаза родителям и покрыл их землёй, со слезами" - как и обещал матери. Справил все полагающиеся службы и требы, устроил вечное поминовение.
Когда он уезжал из Хотькова, стоял один из тех дней февраля, в которые, кажется, что уже наступила весна: подтаивает снег, обтекают и ломаются сосульки на южных свесах крыш, и в воздухе веет ароматом прозябания.
На душе была радость. Он вспоминал сейчас мать такой, какой она была в его раннем детстве, и отца иного, высокого и ещё полного сил.
Окончен круг жизни прожитой в трудах и преодолении несовершенств и немощей плоти. И от осознания того, что круг их земной юдоли завершён, на душе и была радость покоя.
Настанет весна. Осядет снег. Братия поправит холмики недавних захоронений. Подсохнет, посереет земля. Затравенеют могилы. Былинки станет покачивать ветер, ведя свои разговоры с травой...
Он поднял голову. На небосклоне выцветал гаснущий свет, а сверху зажглась звезда.
В этом мире у него теперь не осталось уже никого, кроме Господа.
– Виждь! И прими меня в Свою волю! - прошептал Варфоломей, поднимая лицо, на которое упал отблеск зари.
Дорога в монастырь, по которой он медлил пойти ради них, дорогих его сердцу существ, и на которой его обогнал Стефан, лежала теперь перед ним.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 1
– Ты сядь, сядь!
– приказал Стефан брату, дождавшись, когда Варфоломей усядется напротив него на лавку.
– Сядь!
Уронив голову в ладони, Стефан смотрел в столешню и думал, водя глазами по извивам дерева. Между ним и братом стояла медная братина с квасом и привешенным к братине ковшичком, две медные чары и деревянное блюдо с ломтями хлеба, к которому так и не притронулись за время разговора ни тот, ни другой.
Стефан молчал, прикидывая, что предстоит разговор с настоятелем, которому станет забедно отпустить его, Стефана, книгочея и боярского сына, помощью которого, да и присутствием среди братии монастырь был бы укреплён духовно и почтён во мнении жителей, сущих окрест. С другой же стороны, отказать Варфоломею, с которым досыта говорено о строительстве монастыря и обещано о том за много
Искоса поглядывая между пальцев, Стефан по-новому видел отвердевшее лицо младшего, опушённое уже бородой, ширину плеч и сухощавость ладоней. Как вымахал за последние-то лета!
– помыслил Стефан. И ростом Варфоломей сравнялся уже с ним - нынче за какой мелочью уже и не пошлёшь! А с другой-то стороны глянуть: счастлив ли он своим пребыванием в Хотькове? Здесь не с кем ни поговорить, ни поспорить, а уж завести богословский диспут - и думать нечего! Более или менее интересны лишь несколько стариков, по возрасту давно уже смотрящих в домовину. Зримое убожество Хотьковской обители дополнялось духовным убожеством, нестерпимым для Стефана... Так чего же он ждёт? О чём думает? И не ждёт, и не думает, а - толчка не хватало, понуды. Варфоломей прав, как тут ни поворачивай! Хотя в лесу, в пустыне - какие собеседники, какие споры, о чём? Со зверями? Варфоломей готов и зовёт его, как старшего в роду и старейшего в духовном деянии... Ну, а наступит зима? И холод? И одиночество? И как тогда? Да и - выстроят они церковь, а потом? Кто освятит? Кто даст ей право на жизнь? И чувствовалось, что это - не то, не о том - он, не о главном. Да, призывал, говорил, а сумел ли? Вместо монастыря - женился, сыновей нарожал! И если бы Нюша не умерла... Но Нюша умерла. И Господь подвигнул его к избранной давеча стезе. А тогда чего же он ждёт?! О чём мыслит? Да ты, понимаешь ли, Олфоромей, на что созываешь меня? К какому подвигу и каким труднотам? Или нет? Или так для тебя всё просто: пришёл, созвал, мигом срубили церковь, содеяли монастырь... А может, брат - и прав? Может, так и надо, враз и вдруг? И уже не оглядываться назад!
– Помнишь, Стефан, ты баял мне о том: одна дорога для нас - монастырь, и нету другой!
– Баял...
– отозвался Стефан, не поднимая лица.
– Многое баял я тебе, Олфёра!
– прибавил он, со вздохом.
Варфоломей стал, волнуясь, сжимая и разжимая пальцы, уговаривать Стефана к подвигу пустынножительства, напоминать о словах Стефана... А Стефан слышал и не слышал. Он смежил веки. Слова брата обтекали его. Он не понимал даже, что и о чём говорит, упрашивает, молит его брат. Ведь всё - решено, и надо только встать и изречь: быть посему. Он встал, ощущая тяготу в теле. "Дай мне ещё подумать, помедлить, пождать!" - просил внутренний голос Стефана, а руки затягивали пояс, застёгивали пуговицы вотола, так и не снятого Стефаном давеча. Руки на ощупь искали шапку, закинутую давеча на полку.
– Пойдём к игумену!
– сказал он брату, прерывая поток излияний Варфоломея, и брат смолк, встал, вытянувшись, прижимая к груди малахай.
Он уже - готов, он и в лес бы сейчас пошёл, не вздохнув и не вздрогнув, с братом, хоть ему - и вдомёк, что надо запастись дорожной справой, сухарями, кое-какой снастью, взять с собой топоры, сменную пару лаптей, кожаные поршни, посудинку...
На дворе уже - темно. Сторож бил в било, отмечая часы. С крыльца, соступив на непротаявшую землю, они окунулись в холод и тишину, в сырь весны. Небо уже - в звёздах. Ветви деревьев тянулись ввысь и в стороны. Они шли друг за другом. Похрустывала земля. Они обоняли запах свежести, воспринимаемый ими как призыв. Разговор с игуменом предстоял долгий и трудный, и надо успеть довершить его до ночной службы...
В келье игумена полутемно. Пока келейник возжигал свечи в медном кованом стоянце, братья молчали, а игумен соображал и почти догадался, о чём пойдёт разговор. Хотьковская обитель - бедна. Разорённые и только-только устраивавшиеся ростовчане почти не давали ей дохода. Скуднота наличествовала во всём. Порой недоставало воска и ладана, недоставало масла для лампад, справы и утвари. Даже в снедном обилии ощущалась постоянная недостача. Иноки в большинстве своём были к тому же убогими старцами, а трудников на обработку огородов монастыря всегда не хватало. Из-за покосов и рыбных ловлей творились непрестанные споры с владельцами окрестных земель. Хотьковского игумена порой охватывало такое безразличие усталости, что ему становилось страшно за себя.