Светоч русской земли

Иванов Сергей Иванович

В марте стало ясно, что Нюша ждёт ребёнка.

Глава 12

К дубовым вёдрам с водой Варфоломей теперь не позволял Нюше даже притронуться. Он всегда оказывался тут как тут, когда ей надо было отнести бельё, или ночвы с мукой, или что иное, требующее усилий. И так же исчезал, как появлялся для помощи, не позволяя Нюше сказать

себе спасибо. Варфоломей вёл себя так не из одной только скромности.

За столом он старался не смотреть на Нюшу. То выражение лица, которое появляется почти у каждой женщины в пору беременности и делает её похожей на корову, козу или свинью (в зависимости от склада лица и тела), пугало Варфоломея всё больше. Эта поглощённость в животном естестве - тусклый взор, припухшие, жующие губы - должна была разрешиться для неё ужасом. Так казалось ему.

Нюша вроде бы не страшилась родов. Подолгу секретничала и хихикала с Катей, а на мужа смотрела теперь с ещё большим обожанием. Проходили недели, и уже очень заметный холмик живота, худоба щёк и тени у глаз начали говорить о том, что срок - близок.

Шла весна. Подтаивали сугробы. Рушились пути. Кони ржали, катались по снегу. Орали птицы. Облака плыли по небу. В доме ладили сохи и бороны, чинили упряжь.

Справили Пасху. Уже земля вылезала из-под снежных покровов, и на пригорках пробивалась трава, когда московский гонец примчал в Радонеж известие о смерти князя Ивана.

Начались толки и пересуды. Калита был для всех залогом прочности бытия. Ни заметных войн, ни татарских набегов при нём не было. Даже и жадные послы миновали вотчину князя Ивана при его жизни. И что-то будет теперь?

Давно так не толковали о господарских делах в Радонеже. Онисим врывался в дом, тормошил Кирилла и кричал:

–  Ноне суздальский князь, Костянтин Василич может велико княженье под себя забрать! Смотри-ко! Семён-от Иваныч - молод, тово! И Костянтин Михалыч тверской туда ж поскачет, верно, говорю! Понимай! Как бы на прежно не поворотило!

Кирилл отмахивал рукой:

–  Тебе, Онисим, износу нету! А я уж в домовину гляжу. Сыны, вон... Теперича нам за московита надо стоять. Жизни наново не переделашь, так-то...

Онисим недолго сидел, поддакивая речи Кирилла, и срывался, бежал узнавать, выехал ли князь Симеон в Орду и о чём толкуют на наместничьем дворе?

Варфоломей смотрел ему вслед, дивясь и любуясь.

–  Волнуется! - сказал отец по уходе Онисима.
– Старо-прежне житьё забыть не может! Пахать надо, вота что! И молить Господа, не стало б нахождения ратного!

–  Он ведь, отец, - не моложе тебя? - спросил Варфоломей.

–  Годами-то я - старее! Мне, поди уж, постриги творили, когда он ещё в колыбели лежал... Да и жил незаботно, сердца не долил никоторой печалью. Век был таков: накричит, нашумит, а всё не взаболь ему, всё, словно шуткует!

–  У деинки Онисима жена умерла, отец! - сказал Варфоломей.

–  Да вот, поди ж ты...
– отец вздохнул, и дрожащей рукой нашаривал и раскрывал "Изборник" с узорными, писанными красной киноварью и золотом заглавными буквицами, а Варфоломей отправился в житницу, где хранилась семенная рожь. Для него за протёкшие годы Радонеж стал родиной, и потому о своей судьбе и судьбе их дома мыслилось ему неотрывно от судьбы московского князя. Что бы ни случилось теперь,

получит Симеон Иваныч великое княжение или нет, отсюда они никуда не уедут уже и разделят судьбу московского княжества!

А небо, промытое синью, - огромно, а воздух – свеж, и даже тому, что когда-то к каждому приходит ослаба сил, старость и смерть, - трудно поверить в пору весны, когда тебе девятнадцать лет!

Зелёной фатой оделись берёзы. Вновь рало вспарывало землю прошлогодней пожоги. Только руки нынче крепко держали рукояти сохи, и рало послушно и ровно вело борозду, не выпрыгивая, как прежде, из земли. И, любуясь собой, проверяя силу рук, Варфоломей слегка нажимал на рукояти, чувствуя, по натуге коня, взрыхляемую глубину, и снова отпускал, выравнивая, и рало приподнималось, всё так же ровно, без огрехов и сбоев, разламывая лоно земли.

Что бы ни решил в Орде хан, о чём бы ни сговаривались князья, что сидят за стенами больших городов, в узорчатых теремах, или, как сейчас, едут в далёкие-дали по рекам и посуху, - есть труд "в поте лица твоего", и радостно исполнять его так, чтобы горячие струи бежали по спине, и рубаха была, как выжми, и чтобы сила играла в руках, и легко дышала грудь, и улыбка освещала лицо, открытое ветру и солнцу! И чтобы впереди был подвиг. Духовный труд! И каждая новая борозда приближала его к этому подвигу. Ступай, сгибай шею конь! Тяни сильнее! И ты тоже - мокр, мой товарищ! И твои мышцы, как и мои, мощно ходят под кожей. Ты - добрый конь! И твои хозяева хорошо додержали тебя до весны, не дали исхудать, опаршиветь, потерять силы к страде! Тяни, конь! Наклоняй морду, упирай сильнее в землю копыта! Вот и новая борозда! Уже половина поля рыхло чернеет за нами и полна скворцов и грачей. Погодите, птицы! Завтра начнём вас гонять, надобно сеять хлеб! Тяни, конь! Ты созидаешь основу земного бытия! Ты и твой пахарь исполняете завет, данный Господом: в поте лица добывать хлеб свой насущный, им же стоят княжения, царства и языки. Тяни, конь! В начале начал всегда является труд, созидание. Труд земной и подвиг духовный - двуединая основа бытия. И этот пахарь скоро станет твоим молитвенником, Русская земля!

Начались те дни напряжения сил, схожие с ратной страдой, когда мужики приходят с поля в грязи, поту и пыли и, едва ополоснув лицо и руки, садятся жрать, и только отвалясь от глиняной латки со щами и, рыгнув, бросают:

–  Тот клин... у горелого займища... весь нонче довершил!

И жена спешит с кашей, и дочь, чуть не в драку с сынишкой, торопясь, наливает молока бате, и оба взирают, как ест, двигая желваками, отец. Клин у горелого займища довершён! А ещё тётка Мотря баяла, что до субботы тамо ему не управиться! Чево! Я говорил! Нет, я говорила! Нет, я!

–  Не балуйте, тамо! - И тяжёлая рука нашаривает льняные головёнки, которые торопятся прижаться к руке отца и с ней и через неё прикоснуться, притронуться к вековечному подвигу россиянина, взрастившему хлеб и обилие на своей земле.

Варфоломей ухитрялся вечером, когда все валились от усталости с ног, ещё натаскать воды, чтобы Нюше с Катей было легче с утра со стряпнёй, после чего, прочитав вечернее правило, провалился в сон.

Нюше подошло родить, когда уже отсеялись, и подступало время покоса.