Свое время

Владимиров Виталий

Марина шумно вздохнула:

– Мое воспитание - тяжелое наследие прошлого, - сказала она, обращаясь ко мне.
– Среда, как говорится, дурно влияла на меня. Родители, светлая им память, укатили в гниющий ад проклятого капитализма, а маленькую девочку-дюймовочку сдали в интернат. Школы не было для советских детей в Токио, понятно?.. Домаригато, что по-японски спасибо большое значит... Чему же мы в нашем славном интернате обучались? Науки в голову не лезли, да и кому они нужны, если тебе с детства в голову вдалбливала мамаша, что для девушки важнее всего красиво одеться, модно причесаться, элегантно накрыть на стол, умно вести светскую беседу, и все это для того, чтобы точно в сердце поразить

свою цель, свою добычу - мужа, который увезет тебя заграницу, где ты горя не будешь знать. Такие вот были мои университеты. Неофициальные. Интернатские. Учила жизнь. Детки в интернате четко делились на тех, у кого родители в капстранах работают, у кого - в соцстранах. Капиталисты и социалисты. Самая тяжелая, самая нервная, истеричная пора для детишек - встреча после каникул: кто кому что понавез, кто куда съездил к мамочке, к папочке... Кто в Париж, а кто и к тетке в Тамбов... Есть разница, не так ли?.. Ченч шел... Обмен значит... Меняли не только барахло, меняли душу, тело... Преподавателей просто покупали... Дешевка - она и есть дешевка...

Марина умолкла.

Молчали и мы.

– Что-то непохоже на меня, - сказала она наконец.
– А случилось, надо же... Вы меня не слушайте, просто завидую я вам, ребята, и праздник ваш, честное слово, не хотела испортить, да так уж вышло. Пойду-ка я лучше, завтра свидимся.

В передней Марина звонко расцеловала Наташу и меня.

– Простите интернатского звереныша, прячется он во мне, а иногда так и лезет, так и лезет, хоть бы сдох, проклятый.

Мы с Наташей вернулись в комнату.

Сели за стол.

– До чего паршиво ей сейчас, - сказал я.
– А когда у нее родители погибли?

– Ты меня извини, не успела я тебе рассказать про Марину, а видно следовало бы. Жили мы в коммуналке, школа у универмага, время послевоенное, тяжелое, голодное. Жили, как и все тогда, бедно, но дружно. Отец ее, химик, на заводе работал, мать - на шляпной фабрике. Обрезки от фетра, отходы домой таскала, коврики из них мастерила разноцветные, продавала на рынке. Попал дядя Коля, отец Маринки, в академию внешнеторговую. Он не хотел, но в райкоме сказали надо, специалисты требовались. В первую командировку, в Австрию, они Марину с собой взяли, а потом в интернат ее сдали. С годами словно подменили людей. Поначалу подарки всем возили, потом перестали. Барахла натащили воз. И хотя Маринку в институт международных отношений устроили, пай за квартиру эту внесли, но все равно, как будто откупились от нее, долг свой выполнили и забыли про нее. Словно профсоюзные взносы уплатили. Мать ее у жен послов первой советницей по шляпкам была. Потому и сидели за рубежом по пять-шесть лет. Когда случилось это, Аэрофлот и Минвнешторг хоронили их, как героев. А Марина на похороны не пришла... Носит ее по жизни... То бухгалтером, то администратором работает... И что-то никак ей хороший человек не попадется. Как ты. Это потому, что таких, как ты, мало... Ты - мой единственный... Вот после этого и размышляй, что значит для Марины "здравствуй", а что значит "прощай"?..

Глава тридцатая

– -===Свое время===-

Глава тридцатая

– Горько!
– крикнул отец.

– Горько!.. Горько!..
– нестройно подхватили еще несколько голосов.

Мы с Наташей встали со своих мест...

... С утра мы поехали в загс. Я от возбуждения не знал, куда девать руки, то улыбался, то хмурился, почему-то подмигивал пассажирам в метро, если встречался с кем-то взглядами, настоял, чтобы мы вышли на остановку раньше, уверяя Наташу, что так ближе, короче дорога, заодно и прогуляемся, но мы пошли не в ту сторону, заблудились, попали в квартал новостроек, нам пришлось возвращаться, опять спускаться в метро, проехать остановку,

пока, наконец, мы не добрались до загса.

Наташа всю дорогу терпеливо успокаивала меня, резонно подсказывала, что известный путь всегда короче неведомого, что времени у нас достаточно и так, она покорно соглашалась, и только у дверей загса я понял, что был кругом не прав, что Наташе очень вредны все эти треволнения, и резко ощутил, что теперь-то я должен, я обязан все время помнить, что я не один, к чему я основательно попривык за время моего вольного житья у родителей.

– Прости меня, пожалуйста, - попросил я Наташу.
– Дурак я, притом круглый. Как подсолнух.

– Будет тебе, Валера, успокойся, солнышко мое. Вот и Евгения Алексеевна.

К загсу подходила наша судьба-регистраторша. Когда это Наташа успела узнать ее имя-отчество?

Евгения Алексеевна впустила нас в загс, велела раздеться и ждать. Сама ушла куда-то. Мы молча стояли, не зная, что делать.

Распахнулись боковые двери, выглянула Евгения Алексеевна.

– Жених и невеста, пройдите, пожалуйста, сюда, - тихо позвала она нас.

Мы вошли в зал.

Предназначенный для обряда бракосочетания, для торжественного церемониала, для нарядной толпы родных, сватов, подружек невесты, дружков жениха, зал был пуст, мы прошли через него и остановились около покрытого скатертью стола, за которым стояла Евгения Алексеевна.

Она поздравила нас, объявила мужем и женой, мы расписались в книге и надели друг другу кольца.

Все в полной тишине.

– Еще раз от всей души поздравляю вас, - усталое, нервное лицо Евгении Алексеевны осветилось молодой улыбкой.
– Живите ладно, терпимо относитесь друг к другу. Не горячитесь, берегите друг друга. Здоровья и счастья вам!

Она вышла из-за стола и вручила Наташе нивесть откуда взявшиеся гвоздики.

– Ой, спасибо, какие красивые, - восхитилась Наташа и расцеловала Евгению Алексеевну.
– Приходите к нам на свадьбу. Валера, что молчишь, приглашай давай...

– Сегодня в три. Здесь недалеко, - очнулся я, назвал адрес.
– Правда, приходите.

– Спасибо большое, - ответила Евгения Алексеевна. С удовольствием бы. Но сегодня никак, право, никак. Дочка моя из санатория должна звонить.

Мы вышли на улицу.

Ленивое воскресное утро. Парило. Дымка на небесах. Городской пейзаж дома улицы, поток транспорта - искажался движением теплого воздуха, казался бесплотным миражом. Пожалуй, ничего, кроме какой-то легковесной опустошенности, я не испытывал.

– Любовь моя, поздравляю тебя, - радостно обнял я Наташу за плечи. Ты теперь - моя жена. Ясно? \

Неожиданно Наташа резко вывернулась из-под моей руки и быстрыми шагами ушла за угол дома.

Я бросился за ней.

Наташа стояла, уткнувшись в стену, плечи ее судорожно сотрясались от рыданий.

– Наталья, Наташенька, Натуся, - растерянно звал я ее.
– Маленький мой, что с тобой?

Она повернулась от стены, схватила меня за лацканы плаща и, уткнувшись головой в мою грудь, горько, взахлеб плакала, тщетно пытаясь сдержать, подавить в себе истерику, но ничего у нее не получалось.

Я стоял растерянный, шляпа еле держалась у меня на затылке, и зачем я ее только напялил, идиот, гладил Наташу по голове, по плечам, пытался поднять ее лицо, но она отворачивалась и рыдала, рыдала, рыдала.

"Вот и поженились..." - медленно соображал я.
– "Вот тебе и на... А может, просто перенервничала?.. Или жалеет?.. Вдруг не хочет?.."

Наташа разом стихла, достала носовой платок из кармана, вытерла слезы и улыбнулась.

Будто ничего и не было.

– Все, - сказала она.
– Больше такого никогда не повторится. Обещаю тебе. Я ужасно люблю тебя.