Сволочь
Шрифт:
— Brushes! [27] — воскликнул я.
— Що? — не поняла бабушка.
Ярик уставился на меня с недоумением. Видимо, это слово лежало за пределами его познаний в английском.
— Brushes! — повторил я, тыча в витрину пальцем.
Ярик безмолвствовал.
— Кис-точ-ки! — с усилием коверкая свою речь, проговорил я.
— Так, — кивнула головой бабушка. — Пензлики.
— Can I take them? Можно я их… взят? — Я уже не надеялся на Ярика.
27
Кисти! (англ.).
—
— I’m a painter too [28] . Я тоже. — Я проделал рукою несколько взмахов, долженствующих символизировать труд живописца.
— Дирижер, — перевел Ярик.
— Idiot! [29] — сказал я. — I’m. Я ест. художный.
— Он художник, — поправился Ярик.
– І що?
— Ему кисти нужны, а купить негде.
— Нет гдэ, — сокрушенно подтвердил я. — Я их взят. Чут-чут рисоват. Потом вернут.
28
Я тоже художник (англ.).
29
Идиот (англ.).
— Він що, дурний? — бабушка уставилась на меня, потом на Ярика. — Поясни оцьому американському опудалу, що це експонат.
— Я их помит… Чисти вернут, — продолжал клянчить я.
— Ой, матінко, — бабушка схватилась за голову. — І навіщо я вас сюди пустила. Скажи йому, що це музей, що нічого тут брати не можна. Що у них, в Америці, музеїв нема? Це Шевченкові пензлі! — рявкнула она мне в лицо. — Розумієш, безтолоч? Шевченкові!
— He’s dead, — добродушно констатировал я. — Он ест. умэр. He doesn’t need them any more. Они ему болше не нужно. Я помыт и вэрнут.
— Я його зараз приб’ю, — сказала бабушка. — Скажи йому, що ніяких пензлів він не отримає.
— No brushes [30] , — лаконично перевел Ярик.
— No? — расстроился я.
— Ноу, — подтвердила бабушка. — Ой, лишенько, що я таке кажу. Все, з мене досить. Спускаємось!
Мы покинули мастерскую и вернулись в фойе.
— Всі нерви мені витріпав, падлюка, — тяжело дыша, проговорила бабушка. — Щоб я ще одного американця до музею пустила. Треба буде внуку написати, щоб він там в армії не про сало думав, а батьківщину як слід від ворогів боронив.
30
Нельзя кисти (англ.).
— Sorry, — сказал я.
— Он сожалеет, — объяснил Ярик.
— Сожаліє. Хіба ж так можна знущатися з людей?..
— А давайте он вам что-нибудь в книгу отзывов напишет.
— Хто? Оцей? Йому балакати мало, він ще й писати хоче? Що він там напише?
— Щось гарне. Он хорошо напишет. Приятно же, что даже американцы интересуются Шевченко.
— Гаразд, хай пише. Тільки без матюков. З нього стане. Холера яка…
Она протянула мне книгу отзывов. Я подумал и написал: «The Eleventh Commandment: thou shalt not borrow from the dead. September 29, 1987. Moses». [31]
31
Одиннадцатая
После истории в музее Ярик несколько раз предлагал мне открыть американский охотничий сезон в центре города, но у меня все не было настроения. Кроме того, я помирился с Дашей — видимо, только для того, чтобы через пару недель снова с ней поссориться. Подобные перепады стали для нас чем-то хроническим, вроде запоев. Как ни странно, первой на мировую всегда шла Даша. При всем своем эгоизме она с чуткостью барометра угадывала мое внутреннее состояние и делала шаг навстречу, но делала его так, словно снисходительно прощала меня. А когда я из ощетинившегося дикобраза превращался в ручного мопса, вновь становилась собой — властной, холодной и неприступной.
Ярика Даша переносила с трудом — непутевый, легкомысленный и совершенно беззлобный, он почему-то приводил ее в бешенство.
— Не понимаю, как ты можешь общаться с этим человеком, — говорила она.
— С ним легко, — отвечал я.
— И все?
— А разве мало?
— По-моему, мало.
— Хорошо. Он смешной, нелепый, безответственный, ленивый, без особых моральных принципов. Этого достаточно?
— Тебе нравятся такие люди?
— Естественно.
— Это как раз противоестественно.
— Для кого как.
— Подобные личности ничего в этой жизни не добьются.
— Зато никого не добьют.
Даша устало вздыхала.
— Я знаю, почему он тебе нравится.
— Почему?
— Потому что ты и сам такой. Беспринципный аморальный тип, начисто лишенный целеустремленности.
— Надеюсь, что так. Любимое занятие принципиальных моралистов — целеустремленно шагать по трупам.
— А твое любимое занятие какое?
— Отпускать на волю воздушные шарики. Им так хочется улететь, а какая-то сволочь держит их за нитку или привязывает к чему-нибудь тяжелому. Одна сила тянет вверх, другая вниз, а в итоге остается одно — бездарно покачиваться из стороны в сторону.
За этими ссорами, институтскими занятиями, частными уроками и прочей суетой как-то быстро и незаметно миновала осень. Роскошная желтизна сменилась удручающей серостью, деревья стали похожи на почерневшие скелеты, мрачными шеренгами выстроившиеся вдоль улиц. В середине декабря насыпало немного снега, но продержался он не больше суток, малодушно растаяв и превратившись в омерзительную слякоть. В один из таких слякотных дней мне снова позвонил Ярик.
— Есть две новости, — сообщил он. — И обе хорошие. С какой начать?
Я подумал и ответил:
— Начни с хорошей.
— Так обе хорошие!
— С обеих и начни.
— Попытаюсь. У отца на работе распределяли путевки. На январь. В Прикарпатье, в Яремче. Ну, это городок такой на Гуцульщине…
— И что?
— Он взял две. Одна — твоя.
— А вторая?
— Путевка?
— Хорошая новость.
— А-а. Здравый смысл победил во мне благородство.
— Это, конечно, радует. И в чем заключается победа?
— Понимаешь, сначала я хотел предложить вторую путевку твоей Даше. А потом подумал: кто ж едет в Тулу со своим самоваром?