Сволочь
Шрифт:
— Ты что, головой стукнулся?
— Ничем я не стукнулся. А только если груз внутри нас, то и небо тоже внутри нас. У каждого свое небо над Аустерлицем.
— Каким еще Аустерлицем?
— Хорошо, пусть будет над Ворохтой.
— Может, у него сотрясение мозга? — предположил Серега.
— Завидуешь? — огрызнулся я. — Так ты не завидуй. Нет у меня сотрясения. И мозга, наверное, тоже нет. Чего вы столпились? Ложитесь рядышком. Знаете, как здорово лежать на снегу и смотреть вверх…
— Майкл, — сказал
— Ни в коем случае, — ответил я. — Я же говорил вчера, что меня понесут на руках, завернув в американский флаг. Руку дай.
Павел протянул мне руку, я ухватился за нее и встал на ноги.
— Ну что, — сказал я, — поехали?
— Куда?
— Куда-нибудь.
— Может, тебе коньячку хлебнуть? — предложил Витя.
— Спасибо, — ответил я. — Коньяку не надо.
— А я, кажется, хлебну.
Витя достал из кармана флягу, отвинтил пробку и сделал богатырский глоток.
— Так-то оно получше будет, — проговорил он, вытирая усы.
— Обязательно будет лучше, — кивнул я. — Давно хотел вам сказать: классные вы ребята. И классное место Ворохта. И Васильков тоже классный город. И самогон в Василькове классный делают.
— Может, все же, глотнешь? — с сомнением покачал головой Витя. — Сотрясение не сотрясение, а мозги у тебя явно набекрень встали.
— У моих мозгов это рабочее состояние, — ответил я. — Пошли.
Мы лесенкой взобрались наверх, где нас поджидала остальная группа.
— Что случилось? — спросила Леся.
— Ничего не случилось, — буркнул Витя. — Американец с ума сошел.
— Как сошел?
— Как-как… По-американски.
— Майкл, что с тобой?
— Ничего особенного, — ответил я. — Американская трагедия тихого американца. Проигрался на бирже. Все спустил подчистую — мамину квартиру в Бостоне, папин телевизор в Киеве и личную зубную щетку. Что я без щетки буду делать — ума не приложу.
— Ты серьезно?
— Конечно, Леся. Так что я теперь не американец, а голодранец. Никакого интереса во мне нет.
— Дурак, — сказала Леся. — Просто дурак.
— Конечно, дурак, — с улыбкой согласился я. — Зато легкий.
Леся, ничего не ответив, развернулась на лыжах и, с силой отталкиваясь палками, заскользила прочь. Ярик, укоризненно взглянув на меня, покатил вслед за ней. За ним потянулись остальные. Рядом со мною осталась только Тася.
— А ты чего не с подружкой? — спросил я.
— Майкл, — сказала Тася, — ты зачем Лесю обижаешь?
— Как это я ее обижаю?
— Она к тебе тянется, а ты ее отталкиваешь.
— К моему американству она тянется. А стоило мне проиграться на бирже, обозвала меня дураком и уехала.
— Какой еще бирже… Ты нас совсем за дурочек считаешь? Она потому и обиделась, что ты ей не веришь. И всякую чепуху рассказываешь. А ты ей по-настоящему понравился, а не потому, что
— А тебе?
— Что мне?
— Тебе я тоже нравлюсь?
— Причем тут я?
— А что, у тебя своих чувств быть не может? Подружка не разрешает?
— Она.
— Она эгоистка чертова, — сказал я. — Все время пытается отодвинуть тебя в тень.
— Это не так.
— Это так. Скажи мне честно, я тебе нравлюсь? Говори, не бойся, я не буду ни смеяться, ни шутить по этому поводу.
— Нравишься, — тихо сказала Тася.
— Тогда какого черта ты мне рассказываешь про Лесины обиды? Почему ты говоришь от ее имени, а не от своего?
— Я не знаю.
— А я знаю. Тась, давай поцелуемся.
— Как?
— Нежно.
— Нет, — сказала Тася.
— Почему?
— Это предательство.
Я вздохнул.
— Хорошо, — сказал я. — Я не допущу, чтобы ты стала предательницей. Лучше уж я стану насильником.
Я обхватил Тасю, прижал к себе и поцеловал в губы.
— М-м-м-м, — замычала Тася, стиснув губы так, словно боялась под пыткой выдать военную тайну.
— Понятно, — сказал я. — Поехали.
— Куда?
— За остальными. А то твоя подружка решит, что мы тут чем-то нехорошим занимались, и отругает тебя.
— Постой. — Тася по-детски шмыгнула носом, затем посмотрела мне в глаза.
— Что?
— Майкл, поцелуй меня еще раз.
— Думаешь, стоит? Я как-то не привык целоваться с Брестской крепостью.
— Извини. Я просто испугалась. Больше не буду…
— Честное пионерское?
— Не смейся. Ты обещал надо мной не смеяться.
— Хорошо. Я тоже больше не буду.
Мы сблизили лица, прижались друг к другу и поцеловались.
— Спасибо, — сказала Тася.
— За что? — усмехнулся я.
— Никому не скажешь?
— Умру — не выдам!
— У меня это в первый раз.
— У меня тоже.
— Честно?
— Честно. Я еще никогда не целовался, стоя на лыжах.
— Да ну тебя…
— Не обижайся, — сказал я, опять прижимая ее к себе. — Давай закрепим наш успех.
— В смысле?
— Еще раз поцелуемся.
— А остальные?
— Что остальные?
— Нехорошо, что они будут нас ждать.
— Наоборот, очень хорошо. Или ты предпочла бы, чтобы они уехали без нас?
— А они точно без нас не уедут?
— Точно.
Тася потупилась, вздохнула, затем снова посмотрела на меня и негромко сказала:
— А жаль.
Как ни странно, но после лыжной эпопеи ни Тася, ни Леся со мной почти не общались. Леся смотрела на меня, как на врага, Тася и вовсе старалась не глядеть в мою сторону. Сначала я не понимал, в чем дело, затем догадался, что Тася в идиотском порыве раскаяния поведала подруге о нашем поцелуе под Ворохтой. Больше всех на меня почему-то злился Ярик.