Своя рыба и река
Шрифт:
Так и стал я холостяковать. А что? Зато свет никто не застит и в душу не лезет, не гадит. Вот Охламон у меня живет, он — на полном законном основании, потому что он — человек, хоть и пес, и мне — товарищ и друг.
БЛИНЫ
Я когда пацаном был, учиться страшно хотел, аж трясло меня. Мать даже одно время думала, не заболел ли? Нет, говорю, не заболел, только в школу сильно хочу. Кого за парту палкой не загонишь, а я, наоборот, хочу учиться и все. Проснусь до свету, мать встает и я с ней, давай в школу собираться. Она мне:
Зимой, чтобы быстрее добираться — ходить за четыре километра приходилось, — приспособился я по речке, по льду добираться. Подвяжу к валенкам коньки, накручу веревки да как дуну. Глазом моргнуть не успею уже на месте.
Так вот, еду однажды, сумка с книжками через плечо, руками размахиваю, как спортсмен. Вдруг гляжу, сбоку, под берегом, стоят три штуки, как большие собаки, серые такие и глаза у них горят — волки! До конца-то еще не рассвело. Проехал, промахнул я их по инерции, даже испугаться не успел. Оглядываюсь, а они за мной жарят. Скачут нырками, бесшумно так, все три!
Тут я уже испугался, зачиркал коньками, припустил и… хорошо вспомнил, что у меня в сумке блины, мать мне с собой дала. Стал я им кидать через плечо по блину. А они подхватят блин-то, клацнут зубами и дальше за мной. Так и покидал им все блины, не заметил, как до места доехал, насилу отвязался от них.
Долго потом речкой не ездил. Видите, как было, волки прямо в деревню заходить не боялись. Вот как жили. А ведь это уже после войны было…
НА ТРЕЗВУЮ ГОЛОВУ
А теперь давайте я вам о друзьях-приятелях расскажу, с кем рос вместе, тоже интересно. А то скажете, что хвастаюсь, все о себе да о себе… А потом еще о рыбалке расскажу, я про рыбалку много знаю.
Приехал как-то один мой знакомый, друг детства, можно сказать, из-под Ростова, нe ко мне, конечно, приехал, родственники у него здесь. Давно-о мы с ним не виделись, может, лет тридцать. А когда-то вместе и сусликов из нор водой выливали, и наколки нам вместе в кукурузе взрослые ребята делали, мы-то тогда еще дураками были. Нy, встретились, разговорились, стали вспоминать… Вспомнили, как однажды белены вместо мака объелись и на стенку полезли. Нас тогда бабка его молоком с углем отваживала, едва отводила. Вспомнили, посмеялись.
А он все это время в Ростове прожил, там горный институт закончил, разные посты занимал и до директора шахты дошел. Ну, умный мужик со всех сторон, образованный, и видный такой из себя, лобастый, брови густые, как у покойничка Леонида Ильича, в общем, здорово на него похож. А я то, грешным делом, Брежнева всегда сильно уважал и сейчас уважаю, чтобы ни говорили. Ну, одним словом, товарищ мой — начальник по всем статьям и вид у него начальственный, барственный даже, не нам чета. Но я виду не подаю, тоже цену себе знаю, потом как-никак он мне — друг, не пустое место, хоть и начальником был. Я его заранее прощаю.
Стали мы про сегодняшнюю жизнь говорить. Они-то у себя, в Ростове, раньше богато жили, а сейчас, рассказывает, беда, ужас, такая бедность в народе, какой, может,
Ну, значит, поговорили по вершкам и на политику свернули. А как же без политики? Хоть она уже и изъела всем мозги, но все-таки мы в государстве живем, стало быть, граждане, и государственные интересы нас напрямую касаются.
— Вот ты сейчас кто, Федор? — хитро он меня спрашивает, он вообще-то мужик нормальный, с юмором. — Старый русский или новый?
Я призадумался: а ведь действительно интересно, кто я такой есть? Потом отвечаю:
— Да нет, Ваня, не старый я и не новый, я — просто русский и все. Насквозь и со всеми потрохами. И всегда им был.
— Иш ты как: просто русский… Ни тем, ни другим не захотел стать… Ловко! — разулыбался он и крепко так, по-дружески, саданул меня по плечу. А вот это, брат, хорошо! За это я тебя и уважаю, за это и люблю! Я и сам такой же и никак уже меня не переделать. Потому что есть в нас с тобой главное нутро, которое — не перекроишь, не поменяешь!
В общем, согласился он со мной в этом вопросе, а сам продолжает дальше меня пытать и все норовит с подвохом:
— А ты за какую власть, за советскую или американскую?
Я опять задумался: хитро же спрашивает. Отвечаю:
— Я, друг Ваня, за такую, которая хорошая… Которая простого трудового человека уважает, а бедного и старого жалеет. Я за нормальную. Чтоб то, что заработал, получил.
Тут он меня опять крепко поддержал:
— И я за то, чтобы каждому по труду. А то эти самые выскочат неизвестно откуда, денег мешками наворуют и вот они уже миллионеры на законных основаниях. Так не бывает. И главное ведь, все вокруг знают, что они ворье и бандиты. Их надо в тюрьму сажать, а их по телевизору показывают и важные государственные посты дают. Так нельзя. А то поневоле призадумаешься: что это у нас за власть такая хитрая?..
— А ты сам-то, Ваня, шахту еще не приватизировал? — тут я уже перья расшеперил, тоже вопрос ему в лоб.
— Я? Нет, какой там… — он вроде как неприятно удивился, поглядел так на меня из-под косматых бровей пристально. — Не так это все просто… У нас же многие позакрывались. Старые. Шахтеры бродят по городу как голодные волки. А те шахты, которые еще дышат, давно уже в надежных руках. А руки эти, Федор, слишком загребущие, крепкие и мохнатые. Так что, считай, что мне но подфартило, — добавил он почти весело, а в глазах то ли горечь, то ли обида.
Да-а-а, Ванек, думаю, не так там у тебя все просто, если ты сразу занервничал, заерзал, значит, обида есть, и немалая. Видно, досталось тебе, если ты хотел все по правде мерить, по справедливости.
Ладно, свернул я эту тему, раз человеку неприятно, решил о власти разговор продолжить, ее сейчас ругай не ругай, она все стерпит, ей все едино.
— Да-а, — говорю, — власть у нас непонятно какая, но одно чувствуется — не для людей она. Она, как шуба, мехом наружу вывернутая, страшная… Человек ведь не скотина, все понимает. Что делать, терпеть надо.