Святая Русь - Князь Василько
Шрифт:
Влас, увидев костлявую старуху в черном убрусе и черном платье, с черными, мученическими глазами, невольно перекрестился. Жутко смотреть на Фетинью! Аж мурашки пробежали по телу.
– Ты… ты пошто сюды, баушка?
Влас находился среди доезжачих и выжлятников, коих всегда были на его дворе.
Фетинья, сгорбившись, упираясь на клюку, повела по псарям мрачными глазами и тихо молвила:
– Изнемогла я за дорогу, Влас. Отведи меня в избу да квасом попотчуй.
– Отведу, баушка.
Псарная изба была довольно высокой и просторной, стояла
Влас привел Фетинью в горенку, коя служила ему опочивальней, и подал старухе оловянную кружку с квасом.
Фетинья приняла трясущейся рукой, но пить не стала, глянула на Власа жуткими, пронзительными глазами.
– Недобрая у тебя рука, - скрипучим голосом произнесла она.
– Ох, недобрая…Ты пошто боярину чару с зельем поднес?
– С каким… с каким зельем?
– оторопел Влас.
– Аль не ведаешь?
– колдовские глаза Фетиньи так и жгли княжьего псаря и сокольника.
– А с тем зельем, кой повелел тебе отец боярину подать.
– Ах ты про это, баушка… Выходит, тятенька уже тебе сказал про веселуху?
– Сказал, сказал, зятек.
Глаза Фетиньи и вовсе впились во Власа.
– Пожурила твоего батюшку. И пошто токмо ты сунулся с этой веселухой?
– Так ить тятенька помышлял развеселить Бориса Михайлыча. А то сидит на пиру, как монах в келье. Полей, грит, ему из склиницы в чару веселухи - в пляс пойдет. Я всё ждал, ждал, когда он навеселе будет, да так и не дождался.
– Господи!
– потрясенная рассказом Власа, заломила руки Фетиня.
– Да я ж сама надоумила. Господи!
Старуха свалилась кулем с лавки и скрючилась на полу в беспамятстве.
– Баушка, что с тобой приключилось? Баушка?!
– опешил Влас.
Но Фетинья не шелохнулась, она казалась мертвой. Влас перепугался и побежал за псарями. Один из них догадался и припал ухом к груди старухи.
– Дышит, Влас Глебович. Никак, обмируша хватила. Плесните-ка ей водицы на лицо.
Мало погодя, Фетинья пришла в себя. Затуманенным взором окинула псарей и вновь остановила свои глаза на Власе.
– Мне уж не дойти. Прикажи увезти меня в боярский терем.
– Увезу, сам увезу, баушка. Я, енто, быстро!
В каморке своей Фетинья молвила:
– Отцу своему о нашей встрече не сказывай.
– Дык, че тут собинного-то?
– Не любит он меня, и на тебя зело осерчает.
– Ладно, не расскажу, баушка.
Фетинья сняла с киота образ Спасителя и поднесла его Власу.
– Христом Богом поклянись. Целуй святой образ… Вот так-то. А теперь ведай: коль нарушишь крестное целование, будет погибель на твою голову.
Влас испуганно перекрестлся.
– Будь уверена, баушка. Не нарушу! Боженька накажет.
Когда Влас ушел, Фетинья издала отчаянный стон. Ведь это она надоумила боярина отравить худого человека (Фетинья так и не знала кого) руками сына купца Якурина. Как же она сплоховала, Господи!
Фетинья упала перед киотом на колени и взмолилась:
– Господи, Исусе Христе, сыне Божий, прости и помилуй меня, грешную. Это я, несмышленая, свела пресветлого боярина в могилу. Но я не хотела того, Господи. Это изувер Глеб Якурин лишил меня ненаглядного Борисыньки. Прокляни же его, царь небесный! Прокляни- и -и!
Иступленное лицо Фетиньи ожесточилось, и всю ее душу заполонила неодолимая ярость. Надо, наконец-то, погубить злодея. Надо!
Фетинья легла на лавку и погрузилась в напряженные думы. Погубить лютого ворога будет непросто. В боярском тереме он может и появиться, но ни к питью, ни к снеди не прикоснется, да и кинжалом его не возьмешь. Ослабла рука Фетиньи, гораздо ослабла, а удар должен быть зело крепким и смертельным… Слугу нанять? Но кого на сие подвигнуть. Даже жадный на деньгу тиун Ушак не отважится. Но как же быть-то, Господи! Ужель извергу, и после его нового злодейства, жить на белом свете? Да разве такое прощают, царь небесный?!
Думай, думай Фетинья!
И она думала дни и ночи напролет, пока, наконец, не посетила ее удачная, спасительная мысль. И с той минуты Фетинья принялась укреплять свои силы. Не пройдет и двух недель, как ее насильник, тать, ирод и кровопивец обретет неминучую смерть.
Г л а в а 11
И НАСТАЛ ЛАЗУТКИН ЧАС
За Олесю и епископ Кирилл молился, и сам купец, и супруга его Секлетея, но Олесю все чаще и чаще одолевало помешательство, и все реже к ней приходило просветление.
Василий Демьяныч, забросив торговлю и выполняя наказы владыки, все дни проводил в храме. Никогда еще ростовцы не ведали такого усердного богомольца. Но когда тот, ближе к вечеру, возвращался домой, то все надежды его угасали: Олеся пребывала всё в том же безумном мире.
Убитая горем Секлетея поведала:
– Утром от жуткого крика пробудилась. Поднялась в светелку, а там Олеся криком исходит: «Дьяволы!Дьяволы!» Трясется вся и рукой на дверь показывает. А меня даже не признала. Страсти-то какие, пресвятая Богородица!
Василий Демьяныч тяжко вздохнул: совсем худо дочке.
– А ныне что?
– Забилась за прялку и тихонько плачет… Что делать-то будем, государь мой?
– Молись, молись, Секлетея!
– словами епископа Кирилла произнес Василий Демьяныч.
– Да я ль не молюсь, батюшка? Все ночи перед киотом простаиваю.
– Молись!
Секлетея молча поклонилась и пошла к стряпухе, дабы та всё приготовила к вечерней трапезе, а купец, сгорбившись, продолжал сидеть на лавке.
Все последние дни, когда Олеся лишилась рассудка, он перестал серчать на «непутевую дочь». Вначале его охватила тревога, а потом острая жалость. Ведь это с его родным и любимым чадом приключилась большая беда, с его Олесей…