Святая Русь - Князь Василько
Шрифт:
Скитник сбросил с головы колпак, откинул волосы назад, кои закрывали его глаза, взял жену за плечи и притянул к себе.
– Не бойся, лебедушка. Это я - Лазутка. Лазутка!
Олеся перестала кричать и подняла лицо на Скитника. Губы ее задрожали, глаза широко распахнулись.
– Лазутка?
– тихо переспросила она, и всё продолжала и продолжала пытливо всматриваться в его глаза. И вдруг застывшие очи ее дрогнули и заискрились.
– Лазутка, - счастливо выдохнула Олеся и обвила шею Скитника руками.
– Любый ты мой… Лазутка!
Г л а в а 12
СВЯТОТАТЕЦ
Вдовая
Теперь же боярыня духом воспрянула. Она - полновластная хозяйка, независимая и богатая. Каждый челядинец - ее верный пес, готовый тотчас выполнить любе повеление.
И Наталья упивалась своей властью. Слуги ее боялись не меньше, чем прежнего хозяина. Была Наталья строга и строптива, и за малейшую провинность жестоко наказывала.
Строго предупредила боярыня и тиуна Ушака с ключником Лупаном:
– С дворовых глаз не спущайте. Коль непорядок где замечу, не пеняйте!
– Неустанно радеть будем, матушка боярыня, - низехонько поклонился Ушак.
Тиун не шибко радовался крутой хозяйке: одно дело боярину верой и правдой служить, другое - быть у супруги на побегушках. На бабьи же прихоти не напасешься. Ходит с утра до вечера и всё покрикивает да покрикивает. Уж так осточертела! А что поделаешь? Бабий язык не заткнешь ни пирогом, ни рукавицей. Да и прижимиста боярыня. Борис-то Михайлыч хоть и был сквалыгой, но по великим праздникам тиуна добрым сукном на новый кафтан оделял, а эта даже на день святых Бориса и Глеба116 ничего не подарила… Уж не податься ли на службу к другому боярину? Не велика честь бабе служить.
Почувствовала на себе властную руку боярыни и Фетинья. Наталья и раньше-то с прохладцей к ней относилась, а ныне и вовсе стала черствой. Как будто не видит и не слышит старую мамку.
Боярин Борис Михайлыч не посвящал супругу в свои тайны, поэтому Наталья ничего об отравном зелье, приготовленном Фетиньей, не ведала. Она, как и все дворовые и ростовцы, думала, что Сутяга опился на пиру вином и от того помер.
Ничего не ведал о заговоре против князя Василька и тиун Ушак: в таком деле Сутяга не доверял даже самым близким людям, а тем более Ушаку, кой за гривну родную мать продаст.
Лишь один человек знал о зелье - купец Глеб Якурин. Это ему передал скляницу из рук в руки Сутяга. Боярин ничего не сказал ему о Фетинье, но та не сомневалась, что хитрый купец догадался, кто изготовил смертельный отвар.
«Ныне его за стол и под рогатиной не посадишь, - раздумывала Фетинья.
– В боярский терем и носу не кажет, никаким калачом не заманишь и силой не приведешь. Ну да где силой не возьмешь, там хитрость на подмогу…Скорее бы Палашка появилась».
Палашка до недавних пор ходила у боярышни Дорофеи в сенных девках. Была веселая, озорная, собой видная. Боярину Сутяге давно уж приелась толстая и старая супружница, и он положил глаз на грудастую и задастую двадцатилетнюю Палашку. Та не воспротивилась и стала его полюбовницей. Но года через два боярин перестал захаживать в горенку своей наложницы.
– Аль обидела чем боярина?
– спросила Фетинья,
Палашка рассмеялась:
– Да у него… у него морковка поникла. Я уж всяко его голублю, а он токмо мусолит. Отгрешил наш боярин.
– Ты о том никому ни слова, - предупредила Фетинья.
– Сама должна ведать: придет старость - наступит слабость. Всему своя пора. Ни кому!
– Упаси Бог, мамка!
– перекрестилась Палашка, но глаза ее лукаво улыбались.
Когда боярская дочь Дорофея наконец-то вышла замуж за Власа Якурина, то она забрала к себе и Палашку. Сутяга не возражал, однако сказал дочери:
– Ты за ней приглядывай. Девка, вишь ли, - боярин крякнул в седую бороду, - не без греха. Держи её в ежовых рукавицах.
– Пригляжу за ней, тятенька. У меня блудить не станет.
Но Дорофея особой строгостью не отличалась. Была она ленивой и спокойной, ко всему безучастной.
«Ну и невестушку Бог послал, - покачивал головой Глеб Якурин.
– И в кого токмо она уродилась? Родители-то - злыдни, чисто Змии Горынычи, а эта, как сонная муха, ей всё трын-трава».
На Палашку же купец сразу польстился: «грудь лебедина, походка павлина, очи сокольи, брови собольи». Бедовая, так глазами и стреляет. Такую девку ни замок, ни запор не удержат. И седмицы не прошло, как Палашка оказалась на ложе Якурина. Полюбовница немало подивилась: это тебе не Сутяга, хоть и в больших годах, но любого молодца за пояс заткнет. Солощий на девок! Жена и Дорофея - в храм помолиться, а он - греховодничать. Ай, да Глеб Митофаныч, ай да жеребец! Знать, немало он девок перепортил. Как-то сам обмолвился:
– Погрешил же я, Палашка, ох, погрешил! У кого на уме молитва да пост, а у меня бабий хвост. А бабьему хвосту нет посту. Не так ли, Палашка - милашка?
– Вестимо, Глеб Митрофаныч, - залилась смехом полюбовница.
– Чего уж себя блюсти, коль бабий век такой короткий. Какова ни будь красна девка, а придет пора - выцветет.
– А те не стыдно?
– нарочито подковырнул купец.
– Не-а. Девичий стыд до порога: переступила и забыла.
И вновь звонко рассмеялась Палашка.
– Лихая же ты девка, - крутнул головой Якурин.
– А коль брюхо тебе наращу?
– То - Божья благодать, - нашлась Палашка.
– Коль ребеночка почую, за своего дворового меня выдашь. Чай, так все господа делают. Не пропаду!
Любо купцу с беспечной полюбовницей, да и вообще Глеб Митрофаныч после смерти боярина Сутяги повеселел. Гроза миновала, ушла его тайна в могилу. Правда, осталась еще Фетинья. Но она пока сидит тихо, никак поняла, что без боярина ей уже ничего не сотворить… Князю поведает? Но кто поверит этой старой ведьме? Да и не дойдет она до князя: надежный человек денно и нощно приглядывает за старухой, пусть только сунется… И всё же с Фетиньей не мешало бы разделаться. Вот тогда и вовсе наступит полный покой. Пора, давно пора отправить в мир иной каргу зловредную. Надо как следует покумекать - и отправить…
Палашка иногда появлялась в боярских хоромах с каким-нибудь поручением Дорофеи. И когда она в последний раз выходила уже из покоев, в сенях ее встретила Фетинья, коя тотчас ласково зашамкала беззубым ртом:
– И до чего ж ты стала пригожая, девонька. Знать, ладно тебе живется в купецком тереме.
– Ладно, мамка.
– Вот и, слава Богу, касатка. Зайди-ка ко мне, да поведай о своем житье - бытье. Уж потешь, старуху. Ведь ты одна со мной токмо и калякала. Ныне же и словом перемолвиться не с кем.