Святая Русь - Князь Василько
Шрифт:
– А тебе у горна стоять не наскучило? Вот так-то, Малей. Каждому - своя планида.
Малей долго разглядывал топор, а затем, в сопровождении Егорши и Лазутки, вошел в кузню и размашисто ударил лезвием топора по железной заготовке. На лезвии оказалась лишь небольшая зазубрина. Кузнец крутнул головой.
– Вот те и Ошаня... Дьявол!
Малей удрученно опустился на груду железа.
– Да ты чего закручинился?
– непонимающе уставился на сродника Егорша.
– А-а, - вяло отмахнулся Малей.
– Всего не расскажешь...
Кузнец долго не мог прийти в себя. Понуро вздыхал, скреб твердыми, загрубелыми пальцами опаленную бороду.
Уже позднее Лазутка узнал, что между ростовским кузнецом Ошаней и Малеем шло давнее соперничество - кто крепче изготовит уклад. Допрежь в лучших мастерах ходил угличанин, а затем счастье улыбнулось Ошане.
Вот таким сумрачным и запомнился Лазутке его дядя Малей...
Ямщик Сидорка Ревяка распрощался с бежанами за версту от Углича.
– Соваться в город не буду. Я тут среди посадских примелькался. Вспять поверну, от греха подальше... Кузнечную-то слободку не забыл?
– Не забыл, Сидорка. На самом взгорье, у храма Николая Чудотворца... А тебе по гроб жизни спасибо, выручил. Тут нас искать не будут.
– Дай-то Бог, - подтягивая супонь хомута, сторожко кашлянул в черную, торчкастую бороду Ревяка.
– И все же не сглазь, Лазутка. Не берись лапти плести, не надравши лык. Жисть она с выкрутасами.
– Да будет тебе, Сидорка. Всё-то у нас будет славно с Олесей. Не так ли, лебедушка?
– обняв жену за плечо, бодро и уверенно сказал Лазутка.
Олеся доверчиво прижалась к мужу, но глаза её были робкими.
Ямщик развернул сани, попрощался с молодыми и перекрестил обоих:
– Да храни вас Бог!
Скитник и Олеся долго смотрели ему вслед, а затем повернулись к Угличу. Что ждет их в этом граде?
Их лица обдал довольно порывистый и прохладный ветер с мелкой снежной порошей. Вокруг дороги затаился матерый нахмуренный лес. Где-то неподалеку жутко, зловеще ухнул филин.
Олеся еще теснее прижалась к Лазутке.
– Что-то страшно мне, любый мой.
– Выкинь тревогу, лебедушка. В Угличе нам опасаться некого. Всё будет хорошо. Ты уж поверь мне.
Олеся глянула в спокойные Лазуткины глаза, и на душе её стало чуть полегче.
– Не замерзнешь?
– Кожушок теплый да и ичиги на добром меху. Не замерзну.
Посад широко раскинулся за стенами крепкой дубовой крепости; он довольно разросся за последние двадцать лет. Небольшая Кузнечная слободка превратилась в крупную слободу; на ней, кроме деревянного храма Николы, высились несколько добротных хором и изб на подклетах.
– Никак, разбогатели кузнецы. А может, и купцы хоромы понаставили, - молвил Лаутка, отыскивая глазами избу Малея Шибана. Да вот и она - крепкая и ладная, с просторным огородом и журавлем близ дымящейся кузни. Жив, выходит, Малей Якимыч!
Кузнец не сразу признал Лазутку. Перед ним стоял дюжий, высокий, молодой мужик в черной, кучерявой броде. Долго приглядывался
– Кровь не обманешь. Вот таким же Егор был в твои годы. Но ты покрупней, Лазутка. Эк, вымахал!.. А это кто с тобой?
– Жена моя, Олеся.
Олеся молча и смущенно поклонилась кузнецу.
– Наградил же Бог красотой, - довольно крякнул Малей.
– Где ж сыскал такую?
– То долгий сказ, Малей Якимыч.
– Что верно, то верно. Айда в избу.
На удивление Лазутки, кузнец не так-то и постарел, хотя и перешагнул уже шестой десяток. Всё такой же крепкий, сухотелый, лишь в черной бороде появилась серебряная паутина.
Подстать Малею была и его жена Прасковья - подвижная, сухопарая, с прямой подбористой фигурой.
Накормив и напоив нежданных гостей, Малей и Прасковья, в ожидании рассказа, уселись на лавку. Слушали, кивали, допрежь с улыбкой, а затем с озабоченными лицами; под конец и вовсе расстроились.
– Вот оно как, - хмуро протянул Малей.
– Выходит, без родительского благословения, церковного венчания, да еще беглые. Худо!
– Да уж, - скорбно покачала головой Прасковья.
– Неладно всё как-то, не по-людски.
В избе застыла угнетающая тишина; слышно было даже, как стрекочет сверчок под печью.
Олеся съежилась, как подшибленный воробушек, на глазах её выступили слезы.
Затяжным было это тягостное молчание. Малей все свои годы жил по правде и старине, строго придерживаясь дедовских устоев. То, что сделал Лазутка - грех, а то, что Олеся - грех вдвойне. Дочери ослушаться отца и матери, сбежать из отчего дома - неслыханный позор для родителей. На старозаветной Руси такого не прощают.
– Надо покаяться, доченька - и домой, - сердобольно молвила Прасковья.
– Тятенька с маменькой пожурят, пожурят да и простят. Все же - дите родное. Родительское сердце отходчиво.
Олеся подняла заплаканные глаза на Лазутку.
– Что делать-то будем, любый?
Лазутка положил обе ладони на плечи Олеси и долго, долго смотрел в её печальные глаза, а она - в его, такие влюбленные и родные.
– Сама решай, лебедушка... Что сердце твое подскажет, так и будет.
– Сердце?
– грустно улыбнулась Олеся.
– Сердце давно уже с тобой, любый мой. Как ни жаль мне тятеньку и маменьку, но я уже обет себе дала. Хоть на край света, но с тобой.
– Да как же так, доченька? Грех-то какой, - тяжко вздохнула Прасковья.
– Домой все-таки надо. Домой!
– Погоди, мать, - вмешался, наконец, в разговор Малей.
– Любовь-то, вишь, всякие устои рушит. Оставайтесь и живите с Богом.
– Да ить грешно, - не отступалась Прасковья.
– И первый человек греха не миновал, и последний не избудет. Каждый ведает: один Бог без греха... Живите, сказываю, и чтоб никаких попреков, Прасковья, а то ты меня ведаешь.
– Живите, - покорно кивнула Прасковья.