Святая Русь - Князь Василько
Шрифт:
Зимовать Петруха остававлся в своей избе, ибо княжьей снеди и других припасов хватало до весны. Зимой Петруха долбил новые колоды, искал бортные деревья с дуплами.
Петруха долго не решался войти в избу, пока из неё не вышел дюжий, могучего вида детина и направился к дровянику. Да это... это, кажись, тот самый Лазутка, с коим стояли на берегу Неро и любовались кораблем. Вот те на! Вдругорядь заявился.
Скитник, увидев Петруху, извинился:
– Ты уж не обессудь, друже. Опять к тебе незваные гости.
– Выходит, судьба, - крякнул бортник, - её на кривых оглоблях не объедешь.
Каково же было
– Живите, места хватит. Опасаться некого. Сюда, окромя медведей, никто не заглядывает. Да и мне с вами повадней будет.
– Спасибо тебе, добрый человек, - поклонилась в пояс Олеся.
Г л а в а 4
В ИЗБУЩКЕ БОРТНИКА
Разнолик сентябрьский денек. То вдруг небо затянется тучами и дождь заморосит, а, глядишь, через час вновь солнце покажется и сразу вся природа оживет, повеселеет. Вот и сейчас солнце проглянуло через косматые вершины сосен.
Вечером, сидя за небогатым столом, Петруха спросил:
– Возок-то надежно ли упрятал, Лазутка? Не дай Бог кто наткнется и заподозрит неладное.
– Не тревожься, Петруха. Возок я в трущобе упрятал... Давно бортничаешь?
– Да, почитай, лет пятнадцать, как отец помер. Он-то много лет на князя мед добывал, а я в Угожах проживал.
– За сошенькой ходил?
– Да нет... в дьячках при храме. Поглянулся батюшке, тот меня в дьячки и рукоположил, а как отец мой Авдей помер, князь Константин мне бортничать указал.
– В дьячках, говоришь?
– раздумчиво произнес Лазутка.
– А справа дьяческая сохранилась?
– Да здесь, - кивнул на лубяной короб Петруха.
– И подрясник, и клобук, и медный крест. Лежат - хлеба не просят.
– Добро!
– еще больше оживился Лазутка и глянул на Олесю.
Девушка находилась словно во сне. Возбуждение от побега схлынуло, казалось, все страхи позади, надо успокоиться и всё внимание переключить на Лазутку, любимого человека, ради коего она и сбежала из отчего дома. Но на душе её было далеко не празднично. Она совершила смертный грех, покинув мать и отца, и выйдя из их послушания. Такого, кажись, еще не было в Ростове Великом. Что скажут соседи и все люди, знавшие отца? Любимая, ни в чем не нуждавшаяся дочь, убежала из доброго, благочестивого дома, о коем ведал сам князь Василько Константинович, и прыгнула в возок ямщика. Срам-то какой тятеньке, кой был без ума от своей ненаглядной дочери. Ужас! Что ж ты натворила, Олеся?! Ни отец, ни мать, ни Бог тебя никогда не простят. Никогда! Но с таким грехом жить нельзя. Надо... надо сказать Лазутке, чтобы он отвез её назад в Ростов, в отчий дом, к матушке и тятеньке. Тятенька! Твердый на слово тятенька. Если уж он ударил по рукам с купцом Якуриным, то назад своё слово купеческое не возьмет. Он непременно выдаст ее за рябого Власа, с коим без любви придется прожить всю жизнь. С постылым человеком!.. Нет, уж лучше головой в омут... Господи, что же делать, что делать?
Сумеречно стало на душе Олеси, пока не встретилась с глазами Лазутки - всё понимающими, ласковыми, излучающими любовь.
– Не кручинься, лебедушка. Печаль твоя скоро минует. Придет к тебе радость, поверь слову моему.
–
– Верю, Олеся, но всё уладится. А сейчас пора тебе отдохнуть. Будем почивать. Утро вечера мудренее.
– Хорошо, любый мой... Но токмо не тревожь меня.
– Не буду, лебедушка. Всему свой срок.
Несколько дней Олеся приходила в себя, а затем как-то подошла к бортнику и спросила:
– Где веник лежит, Петр Авдеич? Надо бы в избе прибраться.
Петруха (по отчеству его сроду не величали, да и не принято на Руси простолюдинов отчеством наделять) довольно улыбнулся и принес из сеней веник.
– Ты уж прости, Олеся Васильевна, подзапустил я свои хоромы, хе-хе. Не зря говорят: без хозяйки - дом сирота. Уж так получилось, но я всю жизнь бобылем... А может, я сам подмету, доченька?
– Не мужское дело с веником ходить.
И закипела работа! Всё-то Олеся вымела, выскребла, посуду горячей водой вымыла, а затем принялась за баню-мыленку.
Петруха удвленно ахал:
– Вот те и купецка дочь! Глянь, какую чистоту навела. Сразу видно - не лежебока.
– Добрая будет хозяюшка, - не нарадовался Скитник. Одно смущало: Олеся совсем еше юная девушка, только-только шестнадцать лет миновало, он же на десять годков старше. Да и пойдет ли она еще замуж? Девичье сердце изменчиво... Но и в полюбовницы он её не возьмет, лучше отпустит домой с миром. Ему нужна верная жена, а не наложница.
Скитник не торопил события. Вот уже неделю живут они с Олесей в избе Бортника, но ни разу больше Лазутка свою лебедушку не поцеловал, не улещал жаркими словами. Пусть Олеся привыкнет, поразмышляет над своей судьбой. Он, Лазутка, ни в чем принуждать её не будет.
Пока же Скитник, не привыкший к безделью, срубил для Гнедка пристрой, ибо Покров на носу, а затем смастерил пару силков, рогатину и два самострела.
– Не за горами зима, Авдеич. Буду зверя добывать, птицу и белку бить. В голоде сидеть не будем.
– Добыча не помешает, но будь осторожен. Тут окрест и медведи и вепри, и рыси водятся. Зри в оба, детинушка.
Как-то Лазутка ушел на промысел с утра, но к вечеру не вернулся. Олеся забеспокоилась:
– Никак, беда приключилась, Петр Авдеич.
– Едва ли, - успокоил Бортник.
– Лазутка твой - мужик ловкий, скоро вернется.
Но Скитник не вернулся и утром. Олеся вся в слезах упала на колени перед образом Спаса, взмолилась:
– Господи! Спаси, сохрани и помилуй раба твоего Лазутку. Спаси моего любого!..
Скитник, прихрамывая, в изодранном кафтане, появился в избе лишь после полудня. Олеся кинулась ему на шею.
– Жив! Любый ты мой, жив!
Петруха протяжно крякнул, а Олеся неистово целовала Лазуткино лицо, вся светясь от радости.
– Где ж пропадал, любый мой? Вижу, поранился. Садись борзей на лавку, надо перевязать тебя.
Скитник поведал:
– Силки ставил. Вспять пошел и сам в ловушку угодил. Бац - и в яме сохатого.
– Да куда ж тебя занесло?
– ахнул Петруха.
– Почитай, отсель верст пятнадцать. Ту ловушку я еще по весне сработал. Забыл тебя упредить: как увидишь посохшую ель с тремя зарубинами - обочь её западня. Кто ж мог подумать, что ты в такую даль пустишься. Легко еще отделался, о край бухнулся, а кабы осередь - поминай как звали.