Святая Русь - Князь Василько
Шрифт:
– А силенка-то есть?
– Уж куды с добром. Он у меня, Луконя, мужик могутный.
– Пусть в судовые грузчики наймется, кули и тюки купцам таскать.
– И о том мекал, Луконя. Но сам ведаешь, торговые суда не каждый день причаливают… Вот ежели бы древоделом.
Плотники примолкли. Сидорка явно намекает на их артель. Но взять его свояка - поделить «рядную» плату на пять частей, понести убыток.
Сидорка повел пытливыми глазами по напряженным лицам мужиков и молвил:
– А, может, недельки на три к себе возьмем? Я бы от своей доли отказался
Предложение Сидорки мужиков устроило: в убытке не будут, да и лишние руки сгодятся.
– Пущай приходит твой свояк.
Свояк появился на другой же день. И впрямь могутный. Высоченный, косая сажень в плечах, с большой, огненно-рыжей бородой.
– Ну и сродничек у тебя, - добродушно рассмеялся Луконя.
– От бороды хоть трут запаливай. Как звать?
Свояк Сидорки в ответ лишь что-то промычал.
– Чего, чего?
– Не пытайте его, мужики. Отроду немой. А кличут его Кирьяном.
– Вот те на, - покачал головой Луконя.
– Добро, что не глухой. Ну да ничего, умел бы топор держать. С Богом, Кирья
Г л а в а 7
БЕС ВСЕЛИЛСЯ
Олеся ходила по избе как тень: поникшая, молчаливая.
Секлетея глянет на дочь и тяжело вздохнет. Вконец кручина замаяла Олесю. И пожалеть нельзя. Василь Демьяныч строго наказал:
– Чтоб никакой поблажки, Секлетея. Ревёт и пусть ревёт. Неча ее жалеть, сама виновата.
Но у Секлетеи сердце не каменное. Как супруг за порог - она к дочери.
– Ты бы покаялась, доченька. Упади отцу в ноги и во всем расскайся. Во всем, во всем! У него сердце отходчивое, простит тебя.
– Не упрашивай, матушка. От Лазутки, мужа своего любого, я никогда не откажусь.
Вновь вздохнет Секлетея. Дочь на путь истинный не наставишь. И до чего ж крепко возлюбила она своего Лазутку! И ничего, видно, с ней не поделаешь. Но и продолжаться так долго не может. Олеся тает на глазах: исхудала, побледнела, а в очах - тоска смертная.
Осмелившись, поведала о том супругу:
– Как бы совсем не свалилась наша дочка, государь мой. Ну, чисто монашка после епитимьи108. Да и Никитушка бледненький. Может, государь мой, дозволишь Олесе в сад выходить? А то как бы…
– Буде!
– сурово оборвал супругу Василий Демьяныч.
На Никитушку он и глядеть не хотел. Привезла его Олеса закутанного в одеяльце, а в светелку Василий Демьяныч так больше и не заходил. Нечего ему там делать. Приблудный ребенок - несмываемый срам для всей семьи. Не видит его Василий Демьяныч и видеть не собирается.
Секлетея примолкла. Строг государь, против его воли не пойдешь.
Олеся иногда видела отца во дворе. Тогда она брала Никитушку на руки, подходила к оконцу и, показывая рукой на Василия Лемьяныча, говорила:
– Это твой дедушка, сынок. Дедушка Василий. Смотри, какая у него красивая борода. Запоминай, сыночек.
Никитушка оказался смышленым:
– Деда…Бодода.
– Ах, какой ты у меня разумный, Никитушка, - на какой-то миг повеселела Олеся, но радость ее была короткой, она вновь замкнулась.
И все же, в один из погожих дней, Василий Демьяныч буркнул Секлетее:
– В сад Олесе - дозволяю.
В саду за Олесей зорко приглядывал холоп Харитонка, ведая, что от купеческой дочки всего можно ожидать. Ретивая оказалась девка. Ей уж было под венец, а она - шасть со двора - и к ямщику в возок. Ни отца родного, ни людской огласки не побоялась. И откуда смелости набралась? Росла скромницей, смиренницей, в храм пойдет - боится без матери шаг ступить. Мужики и парни глаза на красну - девицу пялят, а она - очи долу. Всем взяла купеческая дочка - и красотой своей невиданной, и девичьей стыдливостью, и старанием к рукоделию. Тиха, застенчива. И вдруг, словно бес в девку вселился. Разом все древние устои порушила. Теперь вот ходи за ней и во все глаза поглядывай: как бы вновь чего не отчебучила, а главное, не сбежала бы. Тогда беда! Василь Демьяныч больше не пощадит, может и живота лишить.
По пятам ходит Харитонка за шальной купеческой дочкой.
Олеся же ничего не замечает: ни холопа, ни щебетанья птиц, ни доброго, ласкового солнышка, ни густого тенистого сада - с вишнями и яблонями, окаченных плодами. Она бродит, будто во сне. Никитушка уснул на ее руках, а Олеся (который уже день!) погружена в свои неотвязные грустные думы. И чем бы она не занималась, чтобы не делала, а в голове лишь одно: Лазутка, Лазутка, Лазутка…Сидит в Угличе, в черном, холодном порубе. Да и в порубе ли? Князь Владимир оказался злосердым, никогда не забыть его жестоких слов: «Да сгниет он в земляной яме. Даже костей не останется!» Жуткие слова произнес князь. Она ж воспротивилась: не сгниет! Но Владимир еще злее добавил: «А я, говорю, сгниет! То в моей воле!»
Неужели князь приказал умертвить Лазутку?.. Тогда и она жить не станет. Ни что уже не мило будет ее сердцу. Для чего тогда жить, когда ее любимого человека не будет на белом свете. Для чего? Для отца, кой загубил ее счастье? Для людей, кои называют ее прелюбодейкой?.. Для Никитушки? Но какому сыну нужна такая «грешная» мать, на кою каждый будет тыкать пальцем и кидать ей в след срамные слова. Нет, нет! Такой матери Никитушке не надо. Уж лучше пусть он останется с бабушкой, а она, Олеся, покончит с собой. Как изведает, что Лазутку казнили, так и покончит.
Углубленная в свои неутешные, горькие мысли, Олеся оказалась в густом малиннике, облепившем южную часть частокола из крепких заостренных дерёв. Головы ее, наглухо покрытом темным убрусом, не стало видно, и Харитонка забеспокоился. С чего бы это вдруг купеческая дочка в малинник полезла? Уж не задумала ли чего недоброго? Всё может статься, коль ходит, как полоумная.
Харитонка напродир кинулся в кустарник. Увидел перед собой измученное, помертвелое лицо Олеси с остановившимися безумными глазами, и ему стало страшно.