Святость и святые в русской духовной культуре. Том 1.
Шрифт:
И еще один круг реалий должен быть учтен в связи с СЗБ. Речь идет о тех складывающихся парадигмах поведения, которые характерны для киевской жизни XI в. в ее полярных проявлениях и — шире — о той духовной ситуации, которая характеризовала жизнь основателей Печерского монастыря. Без осознания того, что считалось идеальным типом поведения, своего рода святостью, трудно понять иерархию духовных ценностей, которая образует некую идейную основу СЗБ. К счастью, в распоряжении исследователя есть текст исключительной важности, позволяющий с достаточной конкретностью увидеть те стороны жизни, которые не получили должного отражения в других памятниках. Хотя «Житие Феодосия Печерского» было составлено Нестором, как считают, в 80–х гг. XI в., оно описывает и существенно более раннюю эпоху (Феодосий умер в 1074 г.), в частности, время княжения Ярослава, память о которой еще была жива в 80–е годы. Характерно, что, решив датися Богу, Феодосий «…тако устремися к Кыеву городу бе бо слышалъ о манастырихъ ту сущихъ… Егда же пришедъ и обьходи вся манастыря, хотя быти мнихъ и моляся имъ, да приять ими будеть». Выбор Киева как средоточия духовно–религиозной жизни того времени был, конечно, неслучайным. Более того, Феодосий, по–видимому, осознавал своего рода предназначенность совершения своего духовного подвига именно в Киеве. Выбор уточнился и конкретизировался, когда Феодосий пришел к пещере Антония, который в свою очередь выбором этого места был в известной степени обязан Илариону (Лавр., 156–157) [232] . Основы духовного авторитета Печерского монастыря именно и были заложены монашеским подвигом Антония, Никона и Феодосия («И бе видети светила три суща въ пещере разгоняща тьму бесовьскую молитвою и алканиемь: меню же преподобнааго Антония, и блаженааго Феодосия и великааго Никона. Си беша въ пещере моляще Бога, и Богъ же бе съ ними иде, бо, — рече — 2 или трие съвькуплени въ имя мое, ту есмь посреде ихъ» — «Житие Феодосия»), но предшествовал им на этом месте (а потом присоединился к ним) Иларион. На фоне совсем иной жизни в княжеском дворце, свидетелем которой приходилось быть и Феодосию («И въ единъ от дьний шьдъшю къ тому благому и богоносьному отьцю нашему Феодосию, и яко въниде въ храмъ, идеже бе князь седя, и се виде многыя играюща предъ нимъ: овы гусльныя гласы испущающемь, другыя же оръганьныя гласы поющемъ, и инемъ замарьныя пискы гласящемъ, и тако вьсемъ играющемъ и веселящемъся, якоже обычай есть предъ князьмь. Блаженый же, бе въскрай его седя и долу нича и яко малы въсклонивъся, рече к тому: То будеть ли сице на ономь свете? То же ту абие онъ съ словъмь блаженааго умилися и малы просльзиси, повеле темъ престати. И оттоле, аще коли приставляше тыя играти, ти слышааше блаженаго пришьдъша, то повелевааше темъ престати от таковые игры»), «божьствъный, блаженый, богоносьный, богодъхновеный» Феодосий и совершает свой подвиг смирения, терпения, милостыни, любви [233] . Картины монашеских будней — сочетание молитвы, духовного пения, умерщвления плоти, покаяния с физическим трудом и писательской деятельностью — обладают невиданной для XI в. наглядностью и убедительностью:
232
«Тогда же бо слышавъ о блаженeмь Антонии, живущиимь въ пещере, и окрилатевъ же умомь устремися къ пещере». Несмотря на попытку Антония отговорить юношу (и тем самым испытать серьезность его решения) — «Чадо,
233
Ср. слова и поучения Св. Феодосия «о тръпeнии и о любви, о тръпении и милостыни, о тръпеніи и о смиреніи», см. Пономарев 1894:33–43 и др.
А еже испьрва житие ихъ въ пещере, и елико скорби и печали прияiа, тесноты ради места того, Богу единому съведущю, а устомъ человечьскомъ не мощно исповедати. Къ симъ же и ядь ихъ бе ръжанъ хлебъ токмо, ти вода… Еще же и рукама своима делахуть дело: ово ли копытьца плетуще и клобукы, и ина ручьная дела строяще и тако, носяще въ градъ, продаяху и темь жито купяху, и се разделяхуть, да къждо въ нощи свою часть измеляшеть на состроение хлебомъ. Таче по томь начатокъ пению заутрьному творяаху и тако пакы делааху ручьное свое дело. Другоици же въ ограде копахуть землинааго ради растения, дондеже будяше годъ божественууму славословию, и тако вьси въкупе съшедъшеся въ церкъвь, пения часомъ творяахуть, таче святую служьбу съверьшивъше, и тако въкусивъше мало хлеба и пакы делеся своемь къждо имяшеть. И тако во вся дьни трудящеся, пребывахуть въ любови Божии. Отець же нашь Феодосий съмеренъмь съмыслъмь и послушаниемь вься преспевааше, трудъмь и подвизаниемь и деломь телесьныимь, бяше бо и теломь благъ и крепокъ и съ поспешьствъмь всемъ служаше, и воду нося и дръва из леса на своею плещю, бъдя же по вся нощи въ славословлении Божии. И братии же на опочители суще, блаженый же възьмъ разделеное жито и когождо часть измълъ и поставляше на своемь месте. Другоици же, оваду сущу многу и комаромъ, въ нощи излезъ надъ пещеру и, обнаживъ тело свое до пояса, сядяше, прядый вълну на съплетение копытьцемъ и псалтырь же Давыдову поя [234] . Отъ множьства же овада и комара все тело его покръвено будяше, и ядяху плоть его о немь, пиюще кръвь его. Отець же нашь пребываше неподвижимъ не въстая от места того, дондеже годъ будяше утрьний, и тако преже всехъ обреташеся въ церкви. И ставъ на своемь месте непоступьнъ сы, ни мятыйся умъмь, божественое славословие съврьшаше, ти тако пакы и церькве послеже всехъ излажааше. И сего ради вьси любляхути и зело и яко отьца имяхути и, зело дивящеся съмерению его и покорению.
234
Приверженность к пению псалмов подчеркивается в «Житии Феодосия» неоднократно. Ср. еще: «И тако вься прилeжьно учааше молитися къ Господу и не беседовати ни къ кому же по навечерьнии молитве, и не преходити от келие въ келию, но въ своеи келии Бога молити, … псалмы Давыдовы въ устехъ своихъ имуще… Единои бо нощи поющю ми в кели обычьныя псалъмы… и преподобънууму тому стаду събьравъшюся въ церковь съ блаженыимь наставьникомь и пастухомь своимь Феодосиемь и поющемъ утрьняя псалмы…» и т. п. (ср. также ссылку в «Житии»: «Темже и божествьный Давыдъ о семь предъизвеща…»).
Или еще:
На дeло же преже вьсехъ исходя, и в церкви же преже вьсехъ обрeтаяся, и послеже вьсехъ излазя. Мъногашьды же пакы великууму Никону седящю и делающю книгы [235] , и блаженууму въскраи того седящю и прядущю нити еже на потребу таковууму делу. Таково ти бе того мужа съмерение и простость…
Описания немудреных занятий, молитвенных трудов, происшествий монастырьских будней, отношений, связывавших Феодосия с Антонием, Никоном, Иларионом, с простой братией, подлинные слова Феодосия и т. п. образуют своего рода Fioretti печерского игумена, памятник древнерусского благочестия XI в. [236]
235
Как книжник упоминается в «Житии Феодосия» и чернец Иларион. Ср.: «И се пакы то же чернець Иларионъ, съповeда ми. Бяше бо и книгамъ хытръ псати, сий по вся дьни и нощи писааше книгы въ келии у блаженааго отьца нашего Феодосия, оному же псалтырь усты поющю тиха и рукама прядуща волну, или кое ино дело делающа…»
236
Об особом типе святости Феодосия см. Федотов 1959; Кологривов 1961:29–44. Феодосий был канонизирован в 1108 г., вторым по счету после Бориса и Глеба (см. Васильев 1893 и др.). Следовательно, именно эти три образа с наибольшей глубиной отвечали идеалу русского благочестия в XI–XII вв. Обойти их при анализе духовной ситуации в Киеве и Киевской Руси XI–XII вв. невозможно. Глубоко символично, что один из выдающихся мастеров раннего летописания Нестор был также и составителем житий Бориса и Глеба и Феодосия (см. его вступление в «Житии Феодосия Печерского»). Особая укорененность этих образов в религиозном сознании на Руси составляет некоторый контраст с отношением в этом плане к князю Владимиру (см. также Соловьев 1913, где дана лучшая характеристика св. Владимира в связи с проблемой христианского государства), о причислении которого к лику святых так горячо и безуспешно (во всяком случае на долгое время) старался автор СЗБ. Благодать таинственно избирает Владимира как того, кто раскаялся и преодолел грех:
аще бо бе и преже на скверьную похоть желая. но послеже прилежа к покаянью. якоже апостолъ вещаваеть, идеже умножиться грeхъ. ту изобильствуеть благодать.
Тем самым образ князя Владимира вводит новый тип святости в чин святых русской церкви, соотносимый, в частности, и с другими равноапостольными святыми. Особое основание святости князя Владимира — в его собственном изменении под влиянием им же введенного на Руси христианства и в первых попытках христианизации государственно–политической сферы. Ср.: «Другое доказательство успехов христианства нельзя не видеть в подлинных, не только номинальных победах христианской государственности, воплощением которой остался в памяти русского народа сам креститель России — Владимир Святой. Летописец отчетливо проводит разницу между отношением его к своей власти до принятия христианства и после, он рисует его нам ласковым князем, покровителем слабых и бедных, заботящимся об устроении больниц и богаделен, о справедливости, просвещении, о благустройстве государства» (Шмеман 1985:345). В этой перспективе князь Владимир оказывается как бы первым из «новых людей» (в этом смысле традиция отделяет его от предшественников, не забывая, впрочем, о его бабке Ольге, и вовсе не сохраняет памяти о возможном «первом крещении» Руси в IX в., при патриархе Фотии) и в то же время, безусловно, первым из тех, кто внес свет вселенского христианства в сферу «царства», как оно складывалось на Руси. — Из последних по времени работ о принятии христианства на Руси ср.: Введ. христ. на Руси 1987; Новосельцев 1988; Рапов 1988; Брайчевский 1989; Тысячелет. христ. 1993; Васильев 1994 и др.
Эта как бы неофициальная сторона духовной жизни рельефно оттеняет жизнь церкви и церковную политику, тесно переплетавшуюся с государственными интересами. Но тема благодати является общей, присутствуя и здесь и там, и в СЗБ и в «Житии Феодосия». Ср. в последнем:
И отътоле Божиею благодатию въздрасте место то и бысть манастырь славьнъ, се же и донынe есть Печерьскый наричемъ, иже от святаго отьца нашего Феодосия составленъ бысть;
…таче на последъцe о единомь блаженемь отьци Феодосии словеси приду и еже о немь достойна своя ему исправления, Божию благодатию исповeдая светила просвещенааго отьца нашего Феодосия;
Тогда бо сий великий Феодосий обретъ место чисто, недалече от печеры суще, и разумевъ, яко довъльно есть на възгражение манастыря, и разбогатевъ благодатию Божию и оградивъся верою упованиемь, исполнивъ же ся духа святаго начать подвизатися въселити мeсто то;
Блаженый же глагола имъ сице: …Дай же вамъ благодать, еже работати тому бес прирока, и быти вамъ въ единомь теле и единемь духомь въ съмерении сущемъ и въ послушании (в обращении Феодосия к братии перед его смертью).
Иначе говоря, благодать сопровождает Феодосия с того дня, когда он выбрал место для будущего монастыря, до его смертного часа. И в своем последнем слове Феодосий сам призывает благодать на остающуюся в сиротстве братию (подробнее о св. Феодосии см. ниже).
Если рассмотренные до сих пор древнекиевские реалии имели целью прояснить тот исторический, топографический, культурный контекст, в котором возникло СЗБ, и носили, строго говоря, внешний по отношению к самому тексту характер, то на ближайших страницах можно обозначить новый круг реалий, объясняющих основную идею первой части СЗБ и, следовательно, обнаруживающих внутреннюю связь с текстом памятника. Речь идет о полемике с иудейством, основной пункт которой для автора СЗБ заключался в доказательстве превосходства христианства, Евангелия, благодати перед законом. С конца XIX — начала XX в. утверждается мнение о том, что предполагаемая полемика мнима, поскольку она не отражает современных автору СЗБ отношений к иудейству, не имеет под собой никакой реальной почвы и, следовательно, представляет собой не более чем литературно–риторический прием развертывания некоей идеи, темы (благодать) через противопоставление, контраст [237] . Иногда приводились и более специальные мотивы, в силу которых полемика оказывалась невозможной: «…при Ярославе состояние евреев в Киеве и вообще в южной России было таково, что они находились в постоянном страхе быть при первом удобном и неудобном случае ограбленными и изгнанными из страны, каковое опасение и оправдалось позднее при Владимире Мономахе… Мыслимо ли поэтому, чтобы в эпоху митрополита Илариона киевские евреи… решили затевать «живую борьбу» с христианством и тем побудить высшего представителя церковной иерархии к страстной полемике с ними?» (Барац 1916:4–5). Эта аргументация не может быть признана верной уже потому (по меньшей мере!), что предполагает обоюдность полемики, которая, однако, вполне могла иметь тенденцию к превращению в одностороннюю. Во всяком случае «состояние евреев в Киеве» в 40–е гг. XI в., каким бы оно ни было в действительности (а в нашем распоряжении нет вполне ясных и надежных, подтверждаемых конкретной письменной документацией доказательств тяжелого их положения в это время вообще и гонений за веру, в частности), не может быть объяснением и тем более свидетельством отсутствия полемики против иудейской веры. Наконец, нельзя, конечно, исключить ни односторонней полемики, не сопровождавшейся при этом эксцессами в практическом плане, ни двусторонней полемики, ограничивавшейся исключительно теоретической (догматической и вероисповедной) сферой. Разве полемика Константина Философа с иудеями, подробно описанная в его «Житии» IX–XI (см. Лавров 1930; Сказания 1981 и др.), не подтверждает практику таких полемических диалогов при уважительном и даже Доброжелательном отношении друг к другу вступающих в прения сторон? Разумеется, существовали и более жесткие формы полемики, которые стали результатом усиливающейся христианизации и соответствующей идеологизации и о которых, например, рассказывается в «Житии Феодосия» (ср.: «Се бо и сиць обычай имяше блаженый, якоже многашьды въ нощи въстая и отай вьсехъ исхожааше къ жидомъ, и техъ еще о Христе припирая, коря же и досажая темъ, и яко отметьникы и безаконьникы техъ нарицая, жъдаше бо еже о Христове; исповедании убиенъ быти»), но самое важное в этом сообщении в другом: полемика по вопросам веры имела место даже тогда, когда это было сопряжено с опасностью для жизни [238] . [Тем не менее было бы ошибочным не замечать признаков нарастания тревожных явлений в русско–еврейских отношениях по мере приближения к рубежу XI–XII вв.: одно из них связано с историей преподобномученика Евстратия, чья память отмечается 28 марта и 28 сентября: в 1096 г. при нашествии половецкого хана Боняка на Киево–Печерский монастырь Евстратий был уведен в плен и продан в рабство еврею и принял мученическую смерть (распятие на кресте и ввержение тела в море 28 марта 1097 г.). Прах Евстратия — в пещере св. Антония. Это сгущение неблагоприятных факторов (можно напомнить, что и церковь считала «резоимание», ростовщичество одним из самых тяжелых грехов) постепенно подводило к событиям 1113 г. в Киеве, когда в условиях смены власти начались беспорядки и были спровоцированы антиеврейские (антиростовщические) выступления. Об этом см. теперь Рычка 1993:43–46]. В силу сказанного и исходя из некоторых соображений более конкретного характера, связанных с темой евреев и иудейской веры в древнем Киеве (о чем см. вкратце несколько далее), уместно вновь обратить внимание на противоположную Жданову, Барацу и др. формулировку вопроса, сложившуюся на несколько десятилетий ранее. В самом общем и осторожном виде эта точка зрения, восходящая к С. П. Шевыреву (1860), была выражена следующим образом: «рассуждение Илариона о превосходстве Евангелия перед Законом могло быть вызвано современными отношениями русской церкви к иудейству» (Порфирьев 1891:367). Значительно конкретнее то же было выражено несколько позже: «Чисто отвлеченными догматическими интересами никак нельзя объяснить полемики против иудейства, проникающей «Слово» от начала до конца. Полемика здесь так свежа и жива, как она представляется в посланиях апостольских, писанных в пору живой борьбы христианства с чистым иудейством или с иудействующим элементом в среде самих христиан из бывших иудеев. Видно, что в мысли Илариона было не какое–либо далекое, давно прошедшее иудейство, а иудейство близкое, существовавшее на его глазах в живой современности, иудейство, стремившееся, притом, оспаривать у христианства его приобретения в среде, близкой для Илариона» (Малышевский 1878:63–64).
237
Ср. Пономарев 1894:82–83 (комментарии к СЗБ Ф. Г. Калугина); Жданов 1904:75 сл.; Барац 1916:3 сл. и др.
238
Правда, существует мнение (Барац 1906:399 сл., 1916:6), согласно которому «Феодосий спорил не с евреями, жившими в городе, а с добровольными и приневольными крещенцами из евреев, которые отпали от христианства и были сосланы для вразумления и увещевания их в Печерский монастырь, где они, однако, тайно собирались по ночам для совершения еврейского богомоления и религиозных обрядов». В пользу этой точки зрения можно было бы привести ряд аргументов (наименование «жидов» отметьниками и безаконьниками; указание на многократность таких приходов Феодосия в течение одной ночи — «многашьди въ ночи», исключающую приход в город; самый факт подобных ночных обходов Феодосием монахов в монастыре, ср.: «Имеяше же обычай сиць великый отець нашь Феодосий, якоже по вся нощи обиходит ему келие мниховы вьсе, хотя уведети когождо ихъ како житие» и т. п.).
Далее в суммарном виде будут представлены некоторые соображения, которые в своей совокупности могли бы рассматриваться как известный аргумент в пользу последней точки зрения о реальной подкладке иудейской темы в СЗБ. Эти соображения обладают одним важным методологическим преимуществом: они были высказаны независимым образом, вне всякой связи с полемикой вокруг иудейства в Киеве в X–XI вв. и вокруг аналогичной темы в СЗБ. Прежде, однако, несколько слов о парадоксальном аргументе в пользу реальности связи СЗБ с иудейской религиозной традицией, который исходит, однако, от противника точки зрения, признающей реальность связей с иудейством в Киеве в XI в., Г. М. Бараца. Оставляя в стороне соображения этого ученого, дискредитирующие Илариона как предполагаемого или даже просто возможного автора СЗБ, уместно остановиться на подчеркиваемой Барацом прямой или косвенной связи памятника с иудаистической традицией. По его мнению, заключительная часть СЗБ, составляющая молитву от лица новопросвещенной Русской земли, отражает «яркие черты синагогальных литературных произведений». Еще показательнее в этом отношении утверждение о том, что СЗБ представляет собой не что иное, как извлечение из «Книги Прений», составленной Константином–Философом в связи с его хазарской миссией [239] , переведенной его братом Мефодием на славянский язык и позже утраченной. Одна из глав этой книги, по Барацу, воспроизведена в первой части СЗБ. В пользу этого предположения приводится целый ряд аргументов. Так, за чин СЗБ «Благословенъ Господьь Бог иізраилевъ. Бог христіанескъ» (168а), отсылающий к Лука I:68 (с ассоциациями с Псалт. 41:14; 72:18; 111:9; Руфь 1:6), едва
239
Ключевой мотив текста — евреи побуждают хазар принять их веру и обычаи, то же делают и сарацины. Отсюда просьба прислать «мужа книжного», который переспорил бы евреев и сарацин, после чего хазары приняли бы христианскую веру (ср. по пути к хазарам общение на религиозной почве Константина с самаритянином в Корсуни).
еже поминати въ писаніи се/мь. и пррчьскаа проповeданіа / о Христе и апльскаа ученіа о будущіимъ веце. то излиха есть, / и на тъщеславіе съкланяюся. / Еже бо въ инехъ книгахъ писано, и / вами ведомо… (1696).
более удовлетворительно может быть истолкован при предположении, что он адресован богословски эрудированному кагану и «сведущим» новокрещенным иудео–хазарам, и русам. Именно для них поучительной была бы тема о превосходстве христианства над иудаизмом; пророческие же «проповедания», как и апостольское учение о будущем веке им уже было знакомо по изложению их в двух других сочинениях того же автора. Наконец, авторство Константина–Философа в отношении СЗБ, по Барацу, могло бы быть показано при анализе стилистики этого текста с его «приточно–аллегорической формой». Рассуждениями о второй части СЗБ («Похвала кн. Владимиру») как компиляции из предыдущей похвалы Св. Борису–Михаилу и «Жития Св. Немани–Симеона» Доментиана (XIII в.!) в связи с рассматриваемой сейчас темой можно пренебречь [240] . Но основным козырем своей теории Барац считает третью часть СЗБ — «Молитву», которая, по мнению ученого, механически соединена с предшествующими ей частями, во–первых, и, главное, составлена по образцу еврейской литургии, во–вторых. Ссылаясь на работы, доказывающие, что христианское богослужение выработалось по образцу синагогального, которое дало ему и форму и существенную часть содержания (см. Никитин 1891 и др.) [241] , Барац последовательно, фраза за фразой, сопоставляет «Молитву» с фразеологией еврейских литургических статей, связанных с т. наз. «Грозными Днями» (jomim norаіm), ср. списки параллелей между фразами «Молитвы» и соответствующими местами статей еврейского махзора (круг молитв на все праздники), см. Барац 1916:40–57; 1926–1927. Несомненно, что это сопоставление производит глубокое впечатление и нуждается в дальнейшей интерпретации. К сожалению, после исследования Г. М. Бараца, кажется, никто не брался ни за проверку его результатов, ни за их оценку. Это тем более печально, что именно эта часть работы выглядит особенно убедительной. Последнее слово по поводу этой темы остается за самим исследователем: «Итак, ничто не опровергает положения, что занимающая нас «Молитва» появилась на еврейской почве в хазарских владениях и приспособлена была посредством самой незначительной модификации текста сперва для хазар, обратившихся из язычества в иудейство, а впоследcтвии — для новокрещенных хазар и русов» (Барац 1916:50) [242] .
240
Впрочем, некоторые детали не лишены интереса, хотя могут объясняться и иначе. Ср. «нашего учителя и наставника» (184б) как возможную кальку с послеталмудического титула у евреев "morenu we–rabbenu" «наш наставник и учитель». См. Барац 1916:23.
241
В настоящее время этот круг исследований может быть значительно расширен. Еще важнее, что вопрос о связи первоначальной христианской литургии с синагогальным богослужением подтвердился полностью. Ср.: Oesterley 1925; Gavin 1928; Dugmore 1945; Dix 1945, 1956; Shirman 1953; Буйе 1965; Шмеман s.a. и др.
242
Тот же исследователь пришел к выводу о том, что известный духовный стих, т. наз. «Песнь Евангелиста» сложился под влиянием еврейского песенного текста «Echad mi joden» («Един. Кто знает?»); см. Барац 1916, а также 1906, 1907, 1913. О еврейских влияниях в более поздних текстах написано немало. Ср. из последних работ Архипов 1980, 1982, 1984, 1986, 1988, 1990 и др. Во всяком случае осознание себя как «Нового Израиля» не раз отмечено в русской духовной традиции.
При допущении живых контактов с иудейством в Киеве X–XI вв. прежде всего возникает вопрос об источниках иудейского элемента в этом месте и в это время. В настоящее время не приходится сомневаться в его хазарском происхождении (из последней литературы см. Слав. и их соседи 1993, 24 и сл., прежде всего работы А. П. Новосельцева, И. О. Князького, В. М. Рычки, В. Я. Петрухина; существенна заметка Г. Г. Литаврина, относящаяся, однако, к ситуации XI века). Прогресс в изучении хазар и их государства [243] помогает осветить и этот вопрос — тем более, что он укладывается в рамки более общей темы о хазарско–русских отношениях, в конце І–го тысячелетия и даже несколько позже. Уже Пархоменко (1924:39–41) высказал тезис о том, что юго–восточные славяне (возможно, и некоторые другие связанные с ними племена) ввиду натиска кочевников должны были искать опоры в Хазарском каганате, который в VIII в. достиг своего политического и экономического расцвета. «Летописное свидетельство о мирном характере подчинения племени юго–восточной ветви восточного славянства хазарам и о государственном объединении ими этих племен нам станет понятным, если мы вспомним, что хазары в эту эпоху в жизни Восточной. Европы играли роль посредников в торговле и в культурных сношениях ее с процветавшим тогда арабским Востоком (Багдадским халифатом Абассидов) и оплотом от натиска напиравших с Востока кочевников (угров, узов, печенегов). При национальной и религиозной терпимости хазарской власти, юго–восточная Русь легко переносила свою связь с Хазарией, черты жизненного уклада и взаимоотношений каковой дополняют, по сравнению с кратким летописным упоминанием, восточные писатели [244] , говоря о признании славяно–русами авторитета хазарских судей и о службе их в войске и при дворе хазарского кагана, при возможности, однако, самостоятельных отдельных выступлений Руси» (Пархоменко 1924:39–40). Естественно, что приход юго–восточной ветви в Киев (см. об этом выше) способствовал усилению хазарского элемента в этом городе. Вполне возможно, что одной из причин тяги к Киеву было уже предполагаемое многими историками наличие хазар в Киеве, которые, согласно одной из научных версий, основали город в VIII или IX вв. (по Г. Вернадскому, около 840 г.), см. Jewish Encyclopaedia 1904:487; Vernadsky 1943:332; Golb, Pritsak 1982:20, 43 и др. [245] В настоящее время, особенно после открытия еврейско–хазарских документов, прежде всего — сенсационного «Киевского письма» (о нем см. ниже), и ряда исследований вырисовывается такая ситуация в Киеве IX–X вв. (во всяком случае в первой половине X века), которая характеризуется наличием в городе хазарской администрации и хазарского гарнизона (с сильной восточноиранской этнолингвистической прослойкой хорезмийцы), хазарского языкового элемента [246] , с одной стороны, и еврейского населения (ср. Ettinger 1966:320 и др.), пользовавшегося еврейским языком, с другой стороны, что вытекает из имеющихся сейчас в распоряжении исследователей материалов. Поскольку же обращение хазар в иудейскую веру произошло в VIII–IX вв. (официально иудаизм был принят в результате реформ кагана — Обадии, 799–809 гг.), едва ли приходится сомневаться в наличии в это время в Киеве иудаистического элемента [247] . Несомненно, он удерживался и позже, когда его носителями стали исключительно или преимущественно еврейские жители Киева. Вообще при всех переменах в Киеве конца I тысячелетия некие кардинальные структуры могли удерживаться довольно долго и устойчиво; иногда они как бы меняли свой локус, становясь характеристикой лишь одной из точек зрения. Именно поэтому в ранней истории Киева известное motto Audiatur et altera pars приобретает особое значение [248] . В этом отношении открытие «Киевского письма» должно оцениваться как составляющее эпоху событие в изучении ранне–киевской истории.
243
Ср. Dunlop 1954; Артамонов 1962; Гумилев 1966; Плетнева 1976 (1986); Koestler 1978; Golden 1980; Новосельцев 1990; Калинина 1993 и др. Из более ранних работ, ценных, между прочим, и своей ориентацией на хазарско–славянскую проблематику, см. Dvornik 1933; Mosin 1926–1927, 1929, 1931а, 1931b; Мошин 1931 с: 41–60 и др. О славянском населении Хазарии сообщают арабские географические источники X века, ср. Кляшторныи 1964:18.
244
Cp. Al Ma'sudi 1966; Kupfer–Lewicki 1956; Левицкий 1964; Гаркави 1874, 1880 и т. п.
245
«It is common knowledge that before the Rus' conquered Kiev, the city was under Khazarian administration», cf. Golb, Pritsak 1982:43.
246
«The Kievan letter was written in Kiev in Hebrew and was read and annotated by someone, evidently an official charged with reading documents, in Khazarian script and language, whose annotation certified the validity of the document for. travel purposes. The very fact that the certifying annotation was written in Khazarian and stated "I have read [it]" makes clear that at that particular time officials in Kiev making such statements were able to read Hebrew and at the same time used the Khazarian language for official purposes» (Ibid., 42–43). Несколько далее — важное замечание о том, что маловероятно употребление хазарского языка в Киеве в официальных целях после его завоевания Русью; скорее в качестве lingua franca «новой эры» мог употребляться скандинавский и/или славянский языки. Особый вид получила бы «языковая» ситуация в Киеве при принятии недавно выдвинутой оригинальной гипотезы о том, что «хазарский» тюркский язык был принят восточными евреями «караитской» веры между VIII и XI вв. (!) на территории Хазарского каганата (Moskovich, Tukan 1985:87–106) и, следовательно, он вытеснил предшествующую ему семитскую речь.
247
Уже после открытия знаменитого документа Шехтера (прежде всего ответного письма хазарского кагана Иосифа еврейскому чиновнику Хасдаю Ибн–Шафруту из Кордовы) стало ясно, что иудаизм был уделом не только хазарской верхушки (в частности, царского двора), но и всех хазар в целом. О документе Шехтера см. Schechter 1912–1913; Коковцов 1913, 1932; Golb, Pritsak 1982 и др. В указанном ответном письме особенно существен мотив выбора веры с неоднократным подчеркиванием того, что «Вера Израиля — лучшая вера, и вся она — истина», а также мотив прибытия израильских мудрецов, которые объяснили закон Моисея и изложили по порядку все заповеди. Важен фрагмент о праведном и справедливом царе Обадии, построившем синагоги и школы и собравшем израильских мудрецов, которые объяснили ему 24 книги Священного Писания, Мишну, Талмуд и весь порядок молитв, как это принято у хоцзанов (синагогальных канторов). После Обадии, который «боялся Бога и любил закон и заповеди», было еще несколько царей; один из них был брат Обадии по имени Ханукка (это же имя отмечено и в «Киевском письме»). О прозелитизме хазар и их связи с раввинистическим иудаизмом см. Golb, Pritsak 1982:24–32; Pritsak 1978; 1988 и др. — О раннем присутствии евреев в Восточной Европе, в частности в России, ср. также Берлин 1919; Weinryb 1962; аспект отношения к евреям на Руси — Birnbaum 1981; Halperin 1975; о евреях в ранне–средневековой Византии см. Хазанов 1994:4–34 и др.
248
Характерный пример неизбежно возникающей в таких условиях двусмысленности рассмотрен Menges 1975:7–12 (в некотором пределе возможность противоположных интерпретаций: Киев как крайняя западная часть Хазарского каганата или Хазария как крайняя восточная часть Киевской Руси). В этом контексте объясняется, в частности, называние князя Владимира Святославича каганом, известное по ряду свидетельств (в том числе и в СЗБ). Полагают, что в русской княжеской титулатуре этот термин удерживался с первой трети IX в. до второй половины XI в., когда он был утрачен (Новосельцев 1982:150–159).
В 1962 г. среди фрагментов текстов из Каирской генизы, хранящихся в библиотеке Кембриджского университета, был обнаружен, а через 20 лет опубликован (Golb, Pritsak 1982, ср.: Golden 1984: 483–484; Schwarzfuchs 1984:433–434; Gil 1987:145–146; Wexler 1987:137–138 и др.) важнейший документ, связывающий воедино, по меньшей мере, три темы — Киев, евреи, хазары. Речь идет о письме, написанном на чистом раввинистическом еврейском языке в Киеве, не позже 930 г. (т. е. до предполагаемого захвата Киева Игорем), в котором представители еврейско–киевского кагала обращаются к другим еврейским общинам (ср. строку 6: qehillоt qedоshоt hapezurim «holy communities scattered» вм. hapezurоt, fem.) с просьбой о помощи своему соплеменнику и единоверцу, выкупленному из плена (письмо содержит 30 строк и целый ряд имен как еврейского, так и хазарского происхождения; интересно, что в последней строке находится слово, написанное тюркскими рунами и транслитерируемое как HWQWRWM). Таким образом «Киевское письмо» следует считать самым старым автографическим текстом о Киеве. В этом отношении центральной является 8–ая строка: modi 'im anu lakem qahal shel qіууob «we community of Kiev, (hereby) inform you» [249] (с трудным синтаксисом, по указанию публикаторов). Форма qiyyob оказывается тем самым самой ранней письменной фиксацией этого названия [250] , ср. также формы типа Kuyaba, , Cuiewa, которые по древности не превосходят приведенную еврейскую форму (особая проблема — , см. Const. Porphyrogen 1962:32–33, комментарий Д. Оболенского). Архипов предполагает отражение еврейских языковых и культурных данных в мифологизированных местных названиях Киева и его окрестностей. Так, названное только что как имя Киева связывается им с мифической рекой талмудических легенд, окружающей земли десяти исчезнувших колен Израилевых (евр. sbt "покоиться"); как гебраизмы рассматриваются названия былинной реки Са(л)фат, на берегах которой богатыри сражаются с врагами, — ср. также Салфа, но и Израй, Пучай, (Почайна), Черега (разумеется, возможны и иные объяснения). Архипов 1982; 1984; 1986:108–111; ср. также Tcherikover 1964.
249
Предмет сообщения — трудное положение «этого Мар Якоба бен Р. Ханукки».
250
Другие варианты названия из средневековых еврейских текстов (ср. qiyob; KYW, kiyow, kiyew; qiyaww; qiyab) относятся уже к XII и даже XIII в. (Golb, Pritsak 1982:12–13).
Согласно новой этимологии, название Киева происходит от иранского по происхождению имени Киуа (Киуе), развившегося из *kaoya (ср. bиуа, BWYH — из авест. bоауа, др. — инд. bhavya), ср. младоавест. каoуа, Adj. от названия известной иранской царственной династии (Прицак, см. Golb, Pritsak 1982:54; ошибочно — Яйленко 1985:40–41). Суффикс =awa характерен именно для восточно–иранских языков, и эта его принадлежность хорошо согласуется с тем фактом, что именно хорезмийцы возглавляли хазарские вооруженные силы. В этой связи Прицак проанализировал сообщение Аль Масуди о хазарском войске и его руководителе, возведенном в ранг wazir'а, а по имени Ahmadu ’bnu Kuyah. Учитывая наследственный характер этой должности, можно думать, что Ахмаду предшествовал на этом посту Кuуа, занимавший это место в последние десятилетия IX в. и в начале X в. в Киеве, возможно, в Берестовом, называемом в летописи Угорским [251] (о расположении именно здесь крепости против набегов половцев в более позднее время см. Эрнст 1920:264–274; ср. также Меньшов 1914). Таким образом, начальник киевского гарнизона на рубеже IX–X вв. носил имя Кuуа, совпадающее с именем легендарного Кыя — Кия русских летописей.
251
Это имя Прицак (Op. cit.:52) выводит из тюркского племенного названия оногуров: Угорское< *ogr–in-< *on(o)gur-.