Связующие нити
Шрифт:
— Что ты нарисовала?! — Его охватил ужас, и даже при жёлтом свете было заметно, как резко он побледнел. — Что… ты… отдай мне его немедленно!
— Нет.
— Гретт, ведь ты не могла нарисовать того о чём я думал… я же не посетитель… Покажи мне его!
— Нет.
— Гретт!
Тристан схватился за альбом, а я вся сжалась, пытаясь его удержать и со страхом думая, что он намного сильнее меня, — так и вышло. Он одним рывком отнял его, да так, что рукам стало больно.
Изображения не было, оно исчезло. Трис вырвал первый
Тристан поджал губы и, глядя в стену, спросил:
— Теперь ты знаешь?
— О чём?
— Знаешь или нет?!
— О чём? — отчаянно повторила я.
— Что ты нарисовала?
— Тебя… только твой портрет, хоть ты на нём и не выглядел так, как сейчас.
— Ты обманываешь меня.
— Я не лгу!
Он всё ещё был бледный, и от волнения вперемешку со злостью, дышал сквозь зубы. Бросив на меня испытующе долгий взгляд, он развернулся и вышел.
Наэлектризованность между нами почувствовали с первых же минут, и Вельтон буквально сразу отметил:
— Поссорились голубки… но помирятся, — и продолжал свой рассказ дальше.
В понедельник у Геле мы пили чай на веранде. Дом был старый, многое что требовало ремонта, но вконец прогнивший настил веранды был заменён только — только.
— Наконец-то мы сможем пить чай на свежем воздухе, — радовалась она, принося на столик поднос с чашками и заварочным чайником.
— У тебя здесь даже мебель новая, — я похлопала по подлокотнику плетёного кресла, — откуда такое богатство?
— Я же старая ведьма, наколдовала. Конфеты или зефир?
— И то и другое. Геле, ну, ты же не можешь на самом деле быть ведьмой. Чем ты занимаешься? И чем ты занималась раньше, до пенсии?
— До пенсии! — хмыкнула та, и, не ответив, скрылась в доме. — Я не признаю пенсии!
Даже отсюда было слышно, как шумят птицы в комнате. Пока чайник закипал, она их кормила. Я же дышала звонкой тишиной. Звуков было много, но это были звуки спокойствия. Так хорошо было и в городе среди ночи.
Геле явно не хотела говорить о себе. Она, напевая весёлую песенку, вернулась со сладостями, потом, уже насвистывая, с чайником, и стала заваривать чай с сухими земляничными ягодами.
— Гелена, я хотела спросить тебя кое-что о Тристане.
— Что?
— Я недавно поняла, что в нём есть что-то хрупкое, слабое, наивное, одним словом такое, что как-то у меня не вязалось…
— Он хоть у тебя и идеальный мужчина, как ты однажды высказалась о нём, но не гранит же. Живой человек.
— Я хочу его понять.
— Только что сказала "недавно поняла".
— До конца понять.
— До конца никого понять невозможно, даже себя.
— Как объяснить некоторые противоречия?
— Ничего объяснять не нужно.
— У меня голова кругом…
— Это твои проблемы.
— Геле!
— А что ты хочешь
— Тристана мучает что-то.
— Сам разберётся.
— Я не могу так.
— Почему?
— Потому что он мой Тристан.
— А ты его Гретт.
Я, насколько смогла без раскрытия тайн, пересказала Геле о том, что почувствовала в Трисе. О его усталости, о его надежде. И случай в каморке перевела в случай о якобы увиденном дневнике на столе, который и не собиралась читать, но Трис испугался, что я успела заметить и прочесть то, о чём он думал.
— Что он может от меня скрывать, Геле? Ума не приложу. Что?
— Правду, конечно, что же ещё скрывают.
— Какую?
— Спроси у него. Говорят же: "не звени ключами от тайн", а он прозвенел, теперь сам виноват.
— Геле, а он не мог, ну, вроде как я, чем-то вроде семечка быть… А вдруг он сейчас переходит из одного состояния в другое?
— Он не семечко, милая… поговори с ним откровенно. Ты ведь тоже, получается, скрываешь от него то, о чём думаешь.
— Это нет… не сейчас.
Всё, что происходило с Трисом, могло быть из-за предстоящего сноса Здания. Не будет агентства, а Трис отдал ему тринадцать лет жизни. Это и было, есть, дело его жизни. Это ли не крах всего? Объясняется просто. И очевидно.
Мне не захотелось возвращаться домой, и я поехала в мастерскую, чтобы порисовать. Голова была варёная от недосыпания, но я стала привыкать. И желание взяться за краски или пастель пересиливало усталость.
Отчего-то мне захотелось нарисовать звёздное небо, глубокое, сияющее космосом, с тонким, но ярким полумесяцем среди перистых облаков. И всю эту громаду мироздания отобразить над полем колышущейся от ветра травы. Больше часа я работала так вдохновенно, что не заметила этого времени, и отвлеклась только потому, что руки были настолько затёрты индиговой пастелью, что пачкали мелки и мешали. Нужно было сполоснуть руки, и я, встав из-за мольберта, не дошла до раковины мастерской, как натолкнулась на Триса. Он вошёл бесшумно и наверняка какое-то время стоял у меня за спиной незамеченным. Я вздрогнула не столько от неожиданности, сколько от испуга, что могла сейчас работать над его подарком, и он бы всё видел!
— Что ты здесь делаешь? Зачем ты пришёл?
Не знаю, как прозвучал этот вопрос, наверное, слишком грубо, — по лицу Триса было заметно, что он не ждал подобной вспышки. Я же не могла ему объяснить, что не сдержала злости за внезапное вторжение именно из-за той работы, которая могла бы быть на мольберте сейчас, в этот момент, но по счастливой случайности всё обошлось.
— Ты и правда рисуешь, — я почувствовала, как Трис выдержал непринуждённость своего тона. — Я позвонил с работы тебе на вахту, узнал, что ты здесь и решил приехать поговорить.