Сын Эльпиды, или Критский бык. Книга 2
Шрифт:
Потом я огляделся, пока была возможность. Я увидел на пристани группу людей: когда я понял, кто они, едва удержал взволнованный крик.
Начальник нашего судна, важный египтянин в черном парике и широком воротнике, расшитом стеклярусом, беседовал с высоким бритоголовым стариком в калазирисе и легчайшей белой накидке: его сопровождали трое таких же бритоголовых мужчин, в одних длинных юбках. Жрец, притом высокого ранга!.. Время от времени наш хозяин тыкал пальцем в сторону палубы, где стояли мы под охраной воинов. Однако священнослужитель удостоил нас лишь одного короткого взгляда; потом на его лице появилось брезгливое негодование, и он сделал отвращающий жест. Я напряг слух – теперь египтяне повысили
Жрец сказал нашему хозяину, что, должно быть, настали последние времена, если «такую падаль», как мы, предназначают, чтобы «делать дом бога прекрасным». Наш египтянин раздраженно ответил – что последние времена настали давно, и годных рабов не хватает даже на севере, даже храмам Нейт, матери богов… А пленники, которых он привез, получены в дар от моря! И из почтения к «божественному отцу» наш хозяин готов был уступить нас задешево.
Потом собеседники отошли подальше и продолжили торговаться. Я же пришел в сильнейшее возбуждение, поняв, что сейчас может решиться наша судьба. Я быстро повернулся к Артабазу и остальным; и как мог постарался передать им, что услышал от египтян.
Наши охранники разразились гневными криками, а один из них ударил меня древком копья. Но тут вернулись жрецы с начальником корабля. И на сей раз верховный жрец поднялся на палубу.
Он пристально оглядел нас: казалось, быстрый цепкий взгляд его отметил каждую подробность. Потом жрец повернулся к нашему продавцу и очень выразительно зажал себе нос. Конечно, от нас исходил смрад, мы были ужасно грязны и почти наги. Однако я догадался, что жрец подразумевает не только нашу телесную нечистоту, – для него мы были мерзкими язычниками, чье присутствие осквернит любой дом бога!
«Сбивает цену», – подумал я. Против воли меня это позабавило! Но в конце концов сделка состоялась: нас продали этим жрецам, то есть какому-то большому храму Верхнего Египта! Я видел далеко впереди белые стены неведомого города. Это было все, что я покуда сумел понять: но этого было достаточно.
А потом нас согнали с корабля прямо в воду… Многие мои товарищи кричали, сопротивлялись, вообразив, будто нас хотят утопить: но я опять обо всем догадался первым и крикнул, что нам просто велят вымыться. Вот когда я восславил набожность коренных египтян и их чистоплотность!
Вначале я напился, припав к воде, как лошадь; потом долго оттирался песком. Все мои царапины и ссадины заболели, но это купание было блаженством. Я наконец ощутил себя человеком, а не скотом! И я понял, что мне вновь милосердно дарована отсрочка.
Сухой жаркий воздух Египта мог бы подлечить мое колено – его не зря называют целебным; а работать около воды, в тени деревьев… Это была жизнь!
Потом, конечно, я нашел в таком существовании немного радости, – но в первый день я воспрянул духом. Нас построили цепочкой и, связав нам руки одной длинной веревкой, погнали по мощеной дороге в сторону города. Позже я узнал, что это – Абидос, древнейший священный город Осириса. А храм, который нам было предназначено обслуживать, посвящен могущественному Сети, правившему восемь столетий назад: его второй заупокойный храм, помимо главного. Здесь этого фараона помнят куда лучше, чем в его давно заброшенной столице – Уасете, которую ныне называют Фивами.
Нас поселили в большом бараке – рабочем доме, разделенном на клетушки, примыкавшем к северной стороне храма. Там уже жили другие рабы – ливийцы и эфиопы, с которыми у нас не было ничего общего; и они трудились отдельно от нас, однако нас заставили перемешаться с ними, поселив попарно с чужестранцами и отделив от своих. С Артабазом я теперь мог встречаться только на работе! В остальное время воины на стенах зорко следили за нашими передвижениями.
Как я и думал, – и поначалу надеялся, – нам
Артабаз делал для меня все что мог. Не будет преувеличением сказать, что мой слуга и преданный друг спас мне жизнь не однажды и не дважды, а много раз: он подменял меня при всякой возможности, не давая воинам и жрецам заметить мою неполноценность! Но я понимал, что долго так продолжаться не может.
Рабов кормили дважды в день – утром и вечером, в большой столовой: нам давали стебли папируса, политые касторовым маслом, иногда грубый хлеб, чеснок, бобовую или гороховую похлебку. Этого было, конечно, недостаточно: и силы наши убывали. Я сознавал, что спасти нас могу и обязан я один! Я единственный знал язык и обычаи Черной Земли, я единственный имел здесь связи! И именно я, – пусть и частично, – был виновен в случившемся…
Нас здесь была только пятая часть из всех – остальных продали в другие концы страны. Это было очень скверно: я опасался, что другим повезло меньше нашего и они угодили в рудники или в каменоломни. Но хотя бы этих товарищей я должен был выручить.
Я очень сожалел, что почти не умею писать по-египетски. Исидор пытался научить меня, и кое-что я усвоил; но за прошедшие годы это немногое позабылось. Я несколько раз пытался заговорить с солдатами – и даже с жрецами: но высокомерные служители Осириса и давно покойного фараона проходили мимо, не замечая рабов, и мы почти не видели их. А охранники отвечали мне только бранью. Но я не терял надежды: я не имел такого права!
Я понимал, что если случится чудо и я вернусь в Карию, царица Артемисия может встретить меня весьма неласково. Я боялся за Поликсену, за детей… Но все это не имело отношения к дню сегодняшнему: главное теперь было вырваться из плена.
Я несколько раз говорил с моими карийцами – с триерархом, с другими, пытаясь ободрить их. Но моряки с каждым днем все больше озлоблялись и отчаивались: им казалось, что я понапрасну дразню их призраком спасения.
Мои товарищи по плаванию с самого начала невзлюбили меня – а теперь я ощущал, как ухудшилось их отношение. Я опасался, что они могут отомстить мне; или, что еще хуже, сорвать злость на Артабазе. Я стал все чаще замечать плотоядные взгляды, направленные на него. Артабаз был самым юным из нас – ему только-только минуло семнадцать; и он казался еще моложе. Теперь, когда мы все расхаживали почти голые, стало видно, что он никогда не превратится в мужчину; и, несмотря на изнурительный труд, мой перс сохранил свою замечательную красоту. Недаром в Вавилоне он служил мальчиком для удовольствий… Даже у меня он порою вызывал вожделение – что говорить о моряках!
Я один здесь мог бы защитить моего друга – но один против всех я бы не выстоял. Я тоже начал отчаиваться, думая, что мне суждено сгинуть в рабстве; и молился только о том, чтобы мы с Артабазом избежали позора. И чтобы Поликсена, мои дети и сестры уцелели – и никогда не узнали, что со мной произошло!
Но я все-таки дождался чуда.
Как-то утром я окапывал смоковницу, пока другие, подальше, разрыхляли цветочные клумбы: мы работали далеко от дороги, по которой обычно ходили жрецы и молящиеся. У абидосского храма Сети было не так-то много посетителей. И вдруг я услышал женский голос – голос египтянки, южанки, который показался мне знакомым…