Сын эрзянский

Абрамов Кузьма Григорьевич

Марья смотрит на него и горюет:

— Вай, Дмитрий, один лишь нос у тебя остался, щеки ввалились, лоб выдался вперед...

— Мне бы хоть какое-нибудь дело, — тоскливо отвечает он.

— Какое же дело я тебе дам, нешто вышивать? Люди засмеют, скажут, Марья Нефедова мужа заставила вышивать.

К весне дни стали длиннее. После работы еще оставалось время посидеть при дневном свете. Дед Охон вынул из своего дорожного мешка толстенькую книжку, вымыл руки и сел ближе к окну читать. Раньше для этого занятия не было времени, зимний день короткий, темнело быстро. Дмитрий поинтересовался, что это у него.

— Псалтырь, — ответил старик. — Знакомый монах дал почитать от безделья.

Да вот плохо вижу, надобно в городе достать очки.

— Нет, дед Охон, ты видишь хорошо, коли твои глаза смотрят в псалтырь. Вот я действительно ничего не вижу. Я — слепой человек, — сказал Дмитрий. Он немного помолчал. — Показал бы ты и мне, как там разбираться в этих знаках, может, и я что-нибудь понял бы.

— Отчего же не показать, — согласилея дед Охон и с книжкой подошел к конику. — Тут наука не трудная, у тебя память хорошая.

Посмотреть на псалтырь возле Дмитрия собрались все дети. Степа залез на коник и вытянул голову через руки отца, смотрел так, будто понимает лучше всех. Оставив прялку, подошла и Марья.

— Вай, какие красивые вышивки! — с удивлением воскликнула Фима.— Смотри-ка, мама, нам так сроду не вышить.

— Это не вышивка, а письмо, — поправил сестру Иваж и похвалился: — Таких псалтырей я много видел в Алатырском монастыре. У одного монаха их целый сундук.

— Как же это, дед Охон, сделано — руками или еще чем? — спросила Марья.

Дед Охон сказал в раздумье:

— Пожалуй, руками написано. Не знаю, есть ли такие машины, которые пишут за человека.

— Знамо, где же быть таким машинам, — согласилась Марья.

Дмитрий усомнился:

— Вряд ли руками. Уж очень ровно все сделано. И к примеру сказать, таких псалтырей по России должно быть, очень много. У каждого попа, у монахов, да кое у кого и у мужиков есть.

— Кто знает, — пожал плечами старик.

Дмитрий внимательно осматривал псалтырь, перелистывал, щупал толщину бумаги и даже попробовал пальцем, легко ли стираются строчки. Каждый следующий псалом начинался с новой страницы крупной рисованной красной буквой с красивыми завитушками. Эти яркие буквицы особенно восхищали Степу. Как только отец переворачивал страницу, он как-то гортанно хохотал и тыкал в буквицу пальцем.

Закончив осмотр псалтыря, дед Охон принялся показывать Дмитрию буквы и называть их. Марья с Фимой вернулись к своим прялкам. Им недосуг было слушать, как дед Охон из замысловатых знаков складывал незнакомые им русские слова. Иваж вышел во двор кормить лошадь и больше не вернулся в избу, пошел пройтись по улице. Возле отца все время оставался лишь Степа. Эта красивая игрушка дедушки Охона ему понравилась больше всех. Он так и заснул здесь, на конике.

До самой вечерней темноты дед Охон все читал и показывал Дмитрию. Он и сам-то не очень разбирался, к тому же видел плохо. Попадалось много трудных и незнакомых слов, смысл которых не понимали ни тот, ни другой. Все же Дмитрий хорошо запомнил на память первый псалом, он был короче других и понятнее. Хорошо запомнил он и четыре буквы.

— Дело у нас с тобой пойдет, — ободрял его дед Охон. — Теперь не будешь вздыхать на конике. Как затоскуешь по работе, бери в руки псалтырь...

— Что же раньше его не показывал? Давно надо было заняться этим делом. Сколько времени потеряли, — жалел Дмитрий.

Вечером, когда Марья взяла на руки с коника спящего Степу, чтобы уложить его на полатях, он на мгновенье открыл глаза и произнес: «Иклуски дедуски Охона...»

— Вай, Дмитрий, ребенок заговорил! Он сказал, да так ясно — игрушки дедушки Охона!

— Не напугай, чего кричишь возле него, — остановил ее муж.

6

Весна

в этом году была затяжной и холодной. Снег начал таять в середине марта и таял медленно; дневные оттепели перемежались с ночными снегопадами. А когда растаял весь снег, земля просохла и люди уже собрались было выйти в поле, неожиданно выпал опять, да так обильно, что и зимой его столько не было. Ударил мороз. Целую неделю свирепствовала настоящая зима. Дмитрий, поглядывая в окно, невесело шутил: «Эта весна, как моя нога, никак не может ступить на землю...» Он все еще продолжал болеть. Дед Охон сделал для него костыли, и на них он передвигался по избе, выходил во двор. Но ступить на ногу Дмитрий все еще не мог. Сколько же он еще будет так мучиться? Кто за него вспашет его землю, посеет яровые хлеба? Эта забота угнетала не только Дмитрия, но и Марью. Она знала, что ей самой придется выезжать в поле на пахоту, и, не успев еще как следует закончить пряжу, поспешила поставить ткацкий станок. Дед Охон, прослышав, что в селе Алтышеве намереваются строить церковь, задумал наведаться туда. Иваж, конечно, с ним не пойдет. Он теперь в доме за хозяина.

Зимой дед Охон несколько раз советовал Дмитрию поехать в Алатырь, в больницу, тот тогда не внял его советам. Но теперь, когда подошла весна, Дмитрий сам заговорил с дедом Охоном:

— Может, и вправду поехать в больницу, показать ногу?

— Давно надо было. Хуже, чем есть — не будет.

— Куда уж хуже... Даже если и отрежут. На деревяшке стану ходить.

— Резать не давай, куда потом с одной ногой, — вмешалась в разговор Марья.

— И так не нога, — раздраженно отозвался Дмитрий.

Вечером того же дня к Нефедовым зашла мать Ольги — Васена Савкина. О том, что Дмитрий с дедом Охоном собираются ехать в Алатырь, она узнала от дочери. Васена поклонилась мужчинам и прошла к передней лавке. Там занимал пол-избы ткацкий станок Марьи.

— У нас, Васена, и сесть-то негде. Садись, где найдешь свободное место,— отозвалась хозяйка на приветствие гостьи.

— У нас в избе куда теснее, — сказала Васена.

Она уже десяток лет вдовствует, прожив с мужем всего года четыре. Когда ее мужа взяли в солдаты, на ее руках остались две девочки. Первые шесть лет она изредка получала от мужа письма. Последнее пришло перед началом войны с турками. Васена так и не знала, был ли ее муж на войне. Все солдаты из ближайших селений, воевавшие с турками, были давно отпущены по домам. В Тургенево вернулись двое, в Ахматово — один. Она ходила к ним проведать, не знают ли что о ее муже. Все трое призывались в один год с ним. Но они не знали, в какой части и где служил ее муж. Тургеневский же солдат посоветовал ей: «Коли до сего времени нет от него никаких вестей, значит, больше его и не жди...» И все же она прождала мужа еще четыре года. Может быть, ждала бы и дальше, но как-то однажды повстречалась с пастухом Охремом. Тот посмотрел на нее здоровым глазом и сказал:

— Мы с тобой, Васена, богом забытые люди. Отчего бы нам не напомнить ему о себе. Как ты думаешь?

Васена ничего не сказала в ответ. Она смутилась, наклонила голову и прошмыгнула мимо. И лишь пройдя некоторое расстояние, оглянулась на него. Охрем, конечно, мужик не плохой, высокий, сильный. Говорят, что он однажды убил своей ясеневой палкой волка, напавшего на стадо. Конечно, один глаз у него не видит и лицо изрыто оспой, но разве это помешает ему быть хорошим мужем.

У эрзян не принято начинать разговор сразу о деле, с которым пришел. Так поступила и Васена. Она заговорила о капризной весне, сообщила сельские новости и лишь когда собралась уходить, сказала: