Сын эрзянский
Шрифт:
— Все волосы мне выдрал и шею исцарапал, — жаловалась Фима.
Марья принялась успокаивать Степу, но тот продолжал кричать, указывая рукой на полати.
— Наверно, потерял пряничного коня, — заметил с печи дед Охон.
— Вот где его лошадка, подо мной валяется, — сказала Фима с полатей и с удивлением воскликнула: — Посмотрите-ка, что осталось от нее — ни головы, ни ног! Все изгрыз... А теперь плачет.
Марья взяла у Фимы пряник и с недоумением разглядывала его. От яркого пряничного коня остался бесформенный
Степа плакал, мотал головой и обеими руками отмахивался, когда мать пыталась отдать ему этот кусок.
— Да не ты ли его съела? — спросила она дочь.
— Во сне, знать? — обиделась Фима.
С печи слез дед Охон и взглянул на огрызок.
— Здесь не виноваты ни Фима, ни Степа. Им полакомились тараканы, — сказал он.
— Вай, и вправду тараканы, как же я сама-то не догадалась, — удивилась Марья. — Иной раз оставишь на столе кусок пирога или лепешки, к утру все съедят.
Но Степе было все равно, кто лишил его красивой игрушки. Он, растянувшись на полу, кричал и колотил ногами. Марья не знала, как его успокоить.
Она сегодня не пошла ни в Тургеневскую церковь к обедне, ни на реку Алатырь на водосвятие. Тревога за Дмитрия не оставляла ее. Видимо, потому и праздничные пироги у нее на этот раз получились не совсем удачными, плохо подошли. Правда, ни Иваж, ни дед Охон не заметили этого. Позавтракав, дед раскурил трубку и попросил Иважа поискать где-нибудь в сенях кусок гладкой дощечки.
— Мы сейчас успокоим Степу, — сказал он. — Сделаем ему деревянного конька, разукрасим. Его не изгрызут ни тараканы, ни мыши.
Степа мгновенно смолк, сел на пол и стал понемногу продвигаться к лавке, где сидел дед Охон.
— Видите, понял, чего я сказал, — усмехнулся старик.
— Он давно все понимает, только говорить не умеет, — сказала Марья.
— Такие дети говорить начинают сразу. Молчит, молчит и вдруг заговорит.
Иваж принес из сеней гладкий обрезок сосновой тесины. Дед Охон вынул из дорожного мешка ножовку, стамеску и принялся мастерить деревянную лошадку. Степа неожиданно оказался совсем рядом. На его ресницах еще не успели высохнуть капельки слез, а губы уже расплывались в улыбке.
Фима хотела было взяться за вышивку, но Марья остановила ее:
— Ты что, забыла, какой день сегодня? Разве в праздник можно вышивать — ослепнешь.
— Чего же мне делать? Подруги сегодня катаются на лошадях, а я сижу дома.
— Иди на улицу, посмотри, как катаются, может, и тебя кто-нибудь посадит,— сказала Марья.
— Жди, посадят, если нет своей лошади, — проворчала Фима, но на улицу все же собралась.
Видно прослышав о возвращении Иважа, к Нефедовым заглянул Охрем.
Он присел на длинную лавку, спросил:
— Какую это витушку мастеришь?
— Не витушка, дядя Охрем, — засмеялся Иваж. — Для Степы делаем деревянную
Степа, услышав свое имя, вытянул голову из-под лавки, куда он спрятался при появлении Охрема, и тут же скрылся.
— Руки-то, гляжу, у вас не привычны делать игрушки. Вам бы только дубовые кресты тесать да мастерить иконостасы. — Охрем пересел на коник поближе к Охону. — Дай-ка попробую я, у меня, может, лучше получится.
Дед Охон не стал спорить. По части всяких игрушек ему далеко до Охрема. Он передал ему неоконченную лошадку, инструмент и вынул кисет. От Охрема все равно так не избавишься, придется его угостить.
— Сначала покури, конька потом доделаешь, — сказал он и насыпал ему на ладонь щепотку табаку.
— Во что же я его заверну? — в недоуменье проговорил Охрем, оглядывая избу. Его взгляд задержался на трубке, которую набивал дед Охон.
Тот недовольно тряхнул бородой и сказал:
— Трубку не дам. Во что хочешь завертывай табак. Трубка для курящего, что жена для мужа, другим ее не отдают.
Охрем безнадежно махнул рукой.
— Знаю... — Он обратился к Марье: — Нет ли у вас какой-нибудь книжки, от уголка бы немного оторвать?..
— Откуда взяться в нашей избе книжке, — возразила из предпечья Марья.
Охрем немного подумал и попросил Иважа принести картофелину и стебель немятой конопли.
— Картошка для чего? — удивился Иваж.
— Трубку сделаем, — сказал Охрем.
Он высыпал с ладони табак на край лавки и взялся доделывать деревянную лошадку.
Иваж выбрал картофелину покрупнее, отыскал во дворе немятый конец конопли. Он сам сделал для Охрема трубку и похвалился:
— Видишь, какая получилась, не хуже, чем у дедушки Охона.
Охрем отозвался, не отрываясь от игрушки:
— Посуши в печи, а то в сырой картошке табак гореть не будет.
Он с час возился с деревянной лошадкой и наконец сделал ее так хорошо, что она понравилась и взрослым. Степа пристально наблюдал за его работой из-под лавки. Получив игрушку в руки, он улыбнулся Охрему и полез с нею на печь.
Когда хозяина нет дома, гостя провожает хозяйка. Марья накинула на плечи овчинную шубу и вышла с Охремом во двор. В воротах Охрем задержался. Было ясно, что он хочет с ней о чем-то поговорить. Обычно находчивый, он сейчас смутился и начал издалека:
— Знаешь, как называют эрзяне одинокое дерево на поле?.. — Он немного помолчал и добавил: — Репище.
— Для чего ты мне сказываешь про репище? — усмехнулась Марья. — Говори прямо, что хочешь от меня.
— Потому сказываю, что я такое же репище, — понуро сказал Охрем, поглядывая на свои лапти.
Сегодня он совсем непохож на самого себя. И глаза-то стесняется поднять на Марью. Знать, и впрямь заела мужика одинокая жизнь.
— Поговорила бы с вдовой Савкиной, шут с ней, что у нее дочери.