Сын капитана Алексича
Шрифт:
Вынул из кармана пачку папирос, задумчиво размял пальцами папиросу.
— У меня сегодня случилась неприятность на работе.
— Вот как, — сочувственно сказала Женя. — А по вас не видно.
— Я решил воспитывать характер, — серьезно сказал он. — Что бы ни было на душе, а людям показывать нельзя. Верно?
— Верно, — ответила Женя.
Огонек спички осветил его опущенные ресницы. Он курил, закинув голову, смотрел на темные окна ее дома.
— Я пойду, — сказала Женя.
Он бросил папиросу на землю, придавил ее ногой.
—
В темноте она не могла разглядеть его глаза, но ей показалось, они смотрят на нее робко, умоляюще.
И она ответила, помедлив:
— Хорошо, как-нибудь…
Они стали встречаться, сперва реже, потом все чаще. Он был, конечно, совсем не таким, каким она поначалу сочинила его себе.
В одном она не ошиблась — он был с характером, притом довольно упрямым.
Основное в нем была его правдивость. Он не мог, просто не умел сказать неправды. Сразу же признался ей, что женат и что жена ждет ребенка.
Однако он всегда находил время встретиться с Женей. Даже по воскресеньям приходил к ней. И никогда не спешил, не посматривал как бы невзначай на часы, как это часто делают женатые мужчины.
Однажды зимой он неожиданно сказал, что любит ее. Женя не удивилась. Она ждала этих слов.
Самой себе она уже давно призналась, что он для нее стал дорогим, должно быть, самым дорогим человеком.
Когда-то встретилась в ее жизни большая, преданная, ничего не требующая взамен любовь, которой суждено было остаться безответной. Только теперь, когда Сени Комарского давно уже не было на свете, она понимала: он любил ее так, как, может быть, ее уже никто никогда не полюбит.
Но она прошла мимо этой любви. Прошла и забыла, как и не было ее вовсе. Редко-редко вспоминала о Сене, о том, что он говорил ей.
Она искренне привыкла считать себя уже немолодой. Однажды она слышала, нянечка в школе про кого-то сказала:
— После двадцати лет годы скользом идут, после тридцати — камнем катятся…
Тридцать два года — возраст не маленький. Что ж, и так бывает, и можно очень даже хорошо, так вот, ни в кого не влюбляясь, спокойно прожить всю жизнь, а годы — пусть себе камнем катятся, ей-то что?
Но и теперь, влюбившись, она не думала о будущем, о том, как должна сложиться жизнь. Как будет, так будет. Не все ли равно? Она любит, любима, что еще надо?
Брат пытался объясниться с нею, она обрывала его на первом слове. Костя чем-то не нравился ему? Пусть так. Неизвестно, чем это все кончится? А зачем загадывать?
Брат пожимал плечами. В сущности, у него просто не было времени, да и особого желания вдаваться в подробности.
Он работал механиком гаража, учился на вечернем отделении автомеханического института и в конце концов, предпочел махнуть на все рукой. Пусть делает как знает, в конечном счете — ее дело!
И вот все вышло так, как и должно было выйти. Костя уехал на целину и вызвал ее к себе.
А жена осталась в Москве, с ней было все кончено.
7. Новые знакомства
В соседнем вагоне было шумно. С утра до вечера там играли на гитаре, пели хором песни. Ксения Степановна с улыбкой предположила:
— Может, свадьбу гуляют…
На остановке Аркадий Аркадьевич отправился на разведку, а вернувшись, доложил:
— Школьники. Окончили десятый класс и едут вместе с учителем на целину.
Усмехнулся, покачал головой:
— Все, как один, мечтают стать механизаторами.
— Поветрие времени, — заметил Владимов.
Днем Женя вышла из вагона пройтись. Поезд стоял на станции, которая называлась лирически просто — Осень. Это была маленькая станция, и поезда, наверное, останавливались на ней не часто.
Пыльная, пожухшая акация окружила небольшое здание вокзала, вдали, за деревянными стойками, стояли бабы, продавали молоко и ряженку в высоких глиняных горлачиках.
Мимо Жени пробежала девчонка в огромных, наверное с отцовской ноги, резиновых сапогах, в руках у девчонки было берестяное лукошко, полное брусники.
— Кому ягод? — надрывно крикнула девчонка и побежала дальше.
— А ну, постой, куда же ты? — раздался позади Жени голос.
Женя обернулась. Возле нее стояла молодая, белокурая женщина, держа на руках ребенка, завернутого в голубое сатиновое одеяло.
— Погоди, дай деньги достать, — сказала женщина.
Лицо ее стало малиновым от напряжения. Одной рукой она прижимала к себе ребенка, другой старалась открыть кошелек, чтобы достать деньги.
— Давайте поскорее! — не вытерпела девчонка. — Поезд-то вот-вот отойдет…
Женя не выдержала, молча подошла к женщине, протянула ей обе руки:
— Давайте подержу его…
Женщина обрадованно вскинула на нее усталые глаза.
— Вот спасибо-то! А то я одной рукой никак не слажу…
Женя прижала к себе тяжелый, голубой сверток, из которого вырывался хриплый, надрывный плач.
— Зубки идут, — сказала женщина, — второй день кричит не переставая…
Она положила кошелек и кулек с брусникой в карман.
— Спасибо вам, выручили…
Взяла у Жени ребенка, откинула край одеяла. Крохотное личико с темнеющими полосками бровей глянуло на Женю светлыми от слез глазами.
— Сколько ему? — спросила Женя. — Месяцев десять?
— Седьмой, — горделиво произнесла женщина. — А меньше года никто не дает. Такой развитой. В нашей консультации все просто диву на него даются…
Она оборвала себя, обернулась.
— Господи, а поезд-то…
И в самом деле, вагоны, один за другим, медленно лязгая, качнулись и стали отходить от перрона. Женщина побежала за составом. Женя бросилась вслед за ней. Обогнав ее, она легко вскочила в тамбур и, нагнувшись, почти выхватила ребенка у матери.