Сын земли чужой: Пленённый чужой страной, Большая игра
Шрифт:
— Я вас уже предупреждал, что я сделаю, если вы ее тронете.
— Помню, — с обидой заметил адмирал. — Но неужели ты не видишь, что выбрал путь, который приведет тебя к гибели? Неужели не видишь, что все это обрушится на твою же голову и единственное твое спасение — вести себя не так безответственно. Иначе я ничем не смогу тебе помочь.
Адмирал взял папку и снова протянул ее Руперту, но тот лишь брезгливо взглянул на нее. И снова повторил, что не дотронется до нее и пальцем. Тогда адмирал согнул папку пополам, сунул ее в карман своего темно-синего двубортного пальто и
Наутро Руперт позвонил в советское посольство и, назвав себя, попросил Нину Водопьянову. Ему пришлось обождать, а потом другой голос вежливо, но тоном, не допускающим возражений, сообщил, что Нины Водопьяновой нет, она не может подойти к телефону. Руперт передал, что заедет в посольство через полчаса, так как ему необходимо ее повидать.
В посольстве ему открыл дверь какой-то русский, поднявшийся из-за стола с четырьмя телефонами. Он спросил Руперта, по какому он делу. Руперт назвался, объяснив, что пришел к Нине Водопьяновой.
— Пожалуйста, — по-русски сказал молодой человек и проводил Руперта в одну из приемных, где горничная в переднике и наколке накрывала на столике чай.
За окнами приемной виднелся розарий и теннисный корт. Руперт услышал шаги Нины и поспешно обернулся.
— Простите, что я так бесцеремонно ворвался, — сказал он, вставая. — Но у меня не было другого выхода.
— Ничего, — сказала она. — Я вас ждала. Я знала, что вы придете.
— Я могу говорить с вами здесь?
— Почему же нет? Давайте выпьем чаю.
Она жестом показала на поднос, и они сели к столику: она — на диванчик, обитый французским узорчатым шелком, а он — в мягкое кресло. Нина налила ему чай и предложила соленые крекеры с икрой и крабами. Некоторое время они молчали, словно прислушиваясь к своим горестным мыслям и чувствуя в сердце одну только безнадежность.
— Когда вы уезжаете? — спросил, наконец, он.
— В будущую пятницу.
— Скоро… — Он поколебался, но понял, что обязан ей все сказать напрямик. — Я пришел предупредить вас, что они намерены помешать вашему отъезду.
Она прикрыла глаза и чуть заметно кивнула.
— Вы об этом знаете? — удивился он.
— Мне сказал тот самый молодой англичанин, когда мы ездили с делегацией в Гринвич. На нем был грязный дождевик, и я заметила его только на катере, когда мы переезжали на ту сторону реки, — он сел со мной рядом. Он пугал меня всякими ужасами.
— На этот раз, Нина, я не в силах ничему помешать. Я могу только предостеречь.
— Как грустно, Руперт. Смотрите, сколько бед мы принесли друг другу.
— Да, — отозвался он. — Но теперь уже ничего не изменишь.
— Чего они хотят? — спросила она с возмущением. — Выведать у меня тайны, которых я не знаю?
Он беспомощно улыбнулся.
— Они хотят узнать мою тайну, а ее-то, пожалуй, вы одна и знаете.
— Что? Вы серьезно?
— Да нет, шучу, — сказал он, надкусывая крекер. — Но они думают, что я скрываю какую-то страшную тайну. И что вы знаете ее… А вашим
— Сказала, что ко мне пристают какие-то люди из-за моей дружбы с вами. И как это происходит. Наши хотят избежать скандала, и поэтому я живу здесь. Им было бы неприятно попасться на провокацию.
— Да, но понимают ли они, что, когда вы будете садиться в самолет, вас могут задержать?
— Кто посмеет меня тронуть? — возмутилась она. — Этого не может быть!
Руперт гадал, что в ней говорит: душевная сила или уверенность советского гражданина в мощи своего государства, способного вызволить его из любого трудного положения? Но он понимал, что для него она потеряна.
— И все-таки они попытаются вас не выпустить, — настаивал он.
— Но почему? Я ведь ничего дурного не сделала, Руперт. Какое они имеют право?
Он вспомнил розовую папку адмирала.
— Тем не менее они считают, что вы представляете для них опасность, а я являюсь вашей добровольной жертвой.
— Мне все равно, пусть делают, что хотят, — упрямо твердила она. — Я уеду, как собиралась. Они не смогут меня задержать.
Ему хотелось бы смотреть на вещи так же просто, но он понимал, что это невозможно. В Нине жила такая убежденность в правоте своих жизненных целей, что он мог только завидовать ей.
Кто-то ее позвал, и она сказала, что ей пора. Прощаясь, он предупредил Нину, что, может быть, ему не удастся повидать ее перед отъездом.
Тут стена, которой она себя окружила, сразу рухнула.
— Руперт, прошу вас…
Он вспомнил, как на Белорусском вокзале, когда отходил поезд, она прятала от него лицо, чтобы скрыть свои чувства. Теперь была его очередь скрывать от нее то, что у него на сердце. Грозившая им опасность вновь пробудила их тайное влечение друг к другу, и он понял, как любит эту простую и чистую душу, как преклоняется перед ее ясностью и прямотой.
Не знаю, как они простились, — этого Руперт мне не рассказал. Не знаю, говорили ли они о горечи утраты, о своем раскаянии, о той боли, которую невольно причинили друг другу. Думаю, что о себе они не сказали ни слова, потому что оба понимали, как непреодолимо разделяют их два враждебных мира, мира, где царят такие разные законы. Их привязанность была слишком безнадежной, поэтому они не хотели признаться в ней даже самим себе.
— Плохо дело, Джек, — горестно сказал мне Руперт. — Она не понимает, что ей грозит.
Он знал, что только от него зависит, сможет ли она вернуться на родину. В этом он был убежден.
И тем не менее Руперт, возможно, уступил бы Лиллу, если бы не еще одно обстоятельство, которое тоже сыграло свою роль, повлияло на его решение и заставило выбрать честный, прямой путь.
Через несколько дней, часов в пять, когда служащие толпой покидали здание фирмы, а по лестнице стучали каблучки-гвоздики и в лифтах хихикали девушки, с любопытством оглядываясь на Руперта, нас вызвал к себе дядя Рандольф. Мы направились по длинным коридорам в кабинет к старику, который ждал нас, всем своим видом напоминая, по обыкновению, морского волка.