Сжигая запреты

Тодорова Елена

– Ты рассказала? – выдыхаю едва слышно ей на ухо.

– Да… – шепчет куда-то мне в шею. – Я не могла позволить тебе их убить.

– Как ты… – сознание все еще крайне туго работает. Нет смысла спрашивать, как она узнала. Наверное, нет ничего удивительного в том, что она чувствовала неладное и копалась в моих переписках. Это же Маринка. Сейчас волнует другое: – Тебе не страшно?

Она мотает головой, но от моей груди не отлипает. Боится смотреть по сторонам, догадываюсь я. Окутываю ее со всех сторон, настолько могу.

А потом… Из дома

выводят замотанную в простыню девушку, и мне приходится в который раз охренеть от ебучей жестокости этого проклятого мира. Только сейчас допираю, о чем спорили эти ублюдки. Ее насиловали и собирались убить.

Худая. Еще меньше моей Маринки. Взгляд поднять не решается. Трясущаяся и бледная. Едва перебирает ногами.

Я прикрываю веки и делаю все, чтобы Чарушина ненароком ее не заметила. Потому что визуальное напоминание того, что могло случиться с ней – это реальное видение на добрую пару сотен ночных кошмаров.

Грудь вспарывает до самой глотки. Не сразу дышать получается. Сотрясает изнутри раза три точно, пока удается овладеть собой и набрать в легкие чертов воздух. Даже после этого мне настолько больно и страшно за Маринку, что я с трудом контролирую силу своих объятий. Хочется ее втоптать в себя. Поглотить нутром. Носить внутри, чтобы точно знать, что в безопасности всегда.

Ужас клубится за грудиной и подрывает черепную коробку крайне долгое время. Впору успеть обезуметь. Но в какой-то момент мне все же удается отрубить мышление и дать мозгу необходимый отдых.

Когда включаюсь обратно, двор почти пустеет от спецов.

– Завтра появись в отделении, – узнаю, наконец, кто со мной пытался разговаривать на старте налета. – Дашь ребятам нужные показания. Такова процедура. Понял меня?

– Понял, Сергей Николаевич, – отзываюсь негромко. – Завтра заеду.

Отставной подполковник Градский сжимает мое плечо и, не рассыпаясь лишними словами, покидает двор.

Нас с Маринкой тоже просят уходить, тихо оповестив, что место подлежит оцеплению для проведения расследования и сбора всех возможных улик. Молча вывожу ее, чтобы усадить на заднее сиденье в машину Чарушиных и вернуться к «Куяльнику[7]» за своей тачкой.

– Нет, нет… – бомбит она беспокойно. Тянет за руку к себе. – Я без тебя не поеду!

– Марина… – давлю терпеливо. – Я грязный.

– Садись уже, – сдержанно подгоняет Чара.

Вздыхаю и падаю на сиденье рядом с Маринкой. Она тотчас забирается мне на руки и, спрятав лицо, горячо дышит в ухо.

– Зачем ты… – всхлипывает. – Я так волновалась… – всхлипывает. – Ты ведь мог пострадать… – всхлипывает. – Зачем же?

Встретив в зеркале какой-то непривычно растерянный взгляд Артема Владимировича, со вздохом прикрываю веки.

– Причина простая, Марин, – выдаю не громко и не тихо. Как получается, так и говорю, не стараясь в этот момент спрятать эмоции от кого-то из окружающих, так или иначе близких мне людей. – Причина простая – ты у меня одна. Больше на этом уровне никого. Я должен был тебя защитить. Иначе

не мог.

Она стискивает крепче. Вздыхает, ощутимо перестраивая какие-то сугубо внутренние процессы. Замирает.

Заводится мотор. И, наконец, машина медленно трогается с места.

– Домой, – шепчет Маринка, а я мысленно вторю ей.

47

Изо всех сил!

Горю. Люблю. Дорожу.

Сильно-сильно.

Спеть? Что тебе спеть, родной? Только не Арию. Даже не проси… Что? Неожиданно. Ну, не знаю… Это очень романтично и нежно, Данечка. Спою, конечно. Слушай. Слушай только меня, родной. Я так сильно тебя… Тебя одного, Данечка.

Не знаю, откуда в мой сон вплетается этот шепот, но я точно знаю, кому он принадлежит. Маринка звучит так отдаленно, будто где-то за стеной находится. Себя я и вовсе не слышу. Да и не чувствую, чтобы говорил. Кажется, я только формирую мысли, а она их каким-то удивительным образом улавливает и отвечает.

Поет так же тихо. Но настолько мелодично, красиво и умиротворяюще… Волшебно. Мое дыхание выравнивается, сердцебиение замедляется, мозг прекращает кипеть, и я проваливаюсь в желаемую темноту, восстанавливать критически израсходованные силы.

Выныриваю много часов спустя. И совсем не удивляюсь, увидев Марину рядом. Рассматривая ее, сохраняю неподвижность, пока она не вскидывает взгляд. Мурлыканье Чаруши мягко обрывается. На розовых губах расцветает самая ванильная в моей жизни улыбка. Откладывая тетрадь на стол, она запрыгает на кровать. Я перевожу дыхание и смещаюсь, освобождая место. Обнимаю, едва устраивается мне под бок.

– Привет, – шепчет Марина.

– Привет, – сипло отзываюсь я.

– Выспался?

Прочищая горло, прислушиваюсь к медленно пробуждающемуся организму.

– Кажется, да.

– Супер, – улыбается шире. – А то я по тебе уже тосковала, – прижимается губами к моим губам.

И я, прикрывая глаза, на долгое мгновение задерживаю дыхание, чтобы, когда она отпрянет, потянуться за ней и вдохнуть во весь объем легких ее запах.

– Не верю, что ты могла заскучать, Марин, – пытаюсь шутить, но по факту ни тон, ни лицо веселья не выражают.

Неудивительно, конечно.

А вот Чарушина улыбается. Умница.

– Я не сказала, что скучала здесь, Дань! Я сказала, что тосковала по тебе! Исключительно по тебе!

Этот звонкий голос, эти горящие глаза, этот шальной задор – все вместе заставляют-таки мои губы растянуться.

– Наверное, и правда, много времени прошло, – выдыхаю значительно легче.

– Шестнадцать часов.

– Охренеть…

Резко сажусь, но вскочить с кровати не успеваю. Маринка преграждает путь и скользит рукой по моему предплечью. Переплетая наши пальцы, заглядывает мне в глаза.