Шрифт:
— Один важный нюанс, — сказал Т. — Хоть он создает мир и нас, мы при желании способны делать это сами. Я знаю совершенно точно.
— Откуда?
Т. ничего не ответил — но его лицо вдруг показалось Достоевскому неподвижным и суровым, будто высеченным из могильного гранита. Достоевский ощутил странный трепет.
— Вы... Вы это узнали на том свете? После того, как вас убили у лодочной станции?
Т. кивнул.
— И вы... Воскресли?
— Я бы не стал употреблять таких торжественных слов, — сказал Т. — У меня, если верить покойному Кнопфу, и без того проблемы с церковной догматикой. Скажем
— Иной природы? Но в чем разница?
— Она в том, — ответил Т., — что теперь я создаю себя сам. Когда Ариэль обрек меня на исчезновение, я провалился в забытье, в серое ничто, о котором ничего нельзя сказать. Возможно, я просто растворился бы в нем, но желание дойти до Оптиной Пустыни было слишком сильным. И теперь я действую из вечности. Тело мое кажется находящимся здесь, но это просто видимость. Моя истинная природа и сущность пребывают там.
— Где — там?
— Как бы во сне, — ответил Т. — Но на гораздо более глубоком уровне. Правильнее будет сказать, что я вижу сон про вас, про этот город и все остальное. Иногда мне снится и Ариэль — это, пожалуй, самое неприятное. Но теперь он тоже просто сон.
— А как вы создаете себя и мир?
— Белой перчаткой.
— Какой белой перчаткой?
— Которую я сотворил из ничего в самом начале. Это была первая зацепка. На самом деле чистейшая условность, но без нее ничего не вышло бы. Я начал создавать мир как текст, потому что надо было с чего-то начать. Но сейчас я уже не вижу перед собой никакой перчатки, пера или бумаги. Все происходит спонтанно, само собой.
— Ох, — покачал головой Достоевский, — вы, я гляжу, скатились в мистический анархизм. Я хорошую статью в свое время про это написал... Ну да ладно, а что было вторым вашим твореньем?
— Стикс.
— С какой целью вы его создали?
— Чтобы перейти его и вернуться в мир.
— Зачем? Ведь, по вашим словам, этот мир уродлив и нелеп.
— Но здесь осталось нечто такое, что я должен найти.
— Что же?
— Оптина Пустынь, — сказал Т. и со значением поглядел на Достоевского. — Вам знакомы эти слова?
— Знакомы, — ответил тот. — Но сразу припомнить не могу.
— Может быть, «Оптина Пустынь соловьев»? — спросил Т.
Достоевский хлопнул себя ладонью по лбу.
— А, вот теперь вспомнил! Я действительно сделал в свое время на квартире Константина Сергеевича Победоносцева издевательский доклад о заседании тайного мистического общества, которое я случайно посетил. Текст у меня, к сожалению, не сохранился. Доклад так и назывался — «Оптина Пустынь соловьев». Это, видите ли, игра слов. Их общество называлось просто «Оптина Пустынь».
— Так что же это такое? — спросил Т., сжав кулаки от волнения.
— Никто не знает-с. Видимо, очередное название Земли обетованной.
— Чем это общество занималось?
— Тем, что эту Оптину Пустынь искало. Под руководством господина Соловьева, который был у них за главного. Очень оригинальный господин. И теории излагал весьма похожие на ваши.
— Какие же?
Достоевский нахмурился, вспоминая.
— В общем, чистая ересь. Новый укороченный патентованный путь на небо — как всегда у подобных господ.
— Подождите... подождите-ка, — сказал Т. — Надо это обдумать. Безумец в маске... Как точно.
— Мне тоже показалось сперва любопытным, — усмехнулся Достоевский. — Только на деле это пустое щелканье соловья-краснобая. Красивые слова, которые никуда не ведут, а лишь смущают душу и вводят в соблазн. Об этом я и написал.
— А где Соловьев сейчас?
— Никто точно не знает. Скорее всего, сгинул где-то там.
И Достоевский махнул рукой в сторону запада.
— Вы помните что-нибудь еще?
Достоевский отрицательно покачал головой.
— Доклад писал под свежим впечатлением, — сказал он, — а сейчас уже позабыл... Но коли вам интересно, я полагаю, что Победоносцев может знать.
— Победоносцев? — переспросил Т. изумленно. — Разве он тоже здесь?
Достоевский поглядел на Т. с недоумением.
— Где же ему быть, батенька, как не в Петербурге?
— Хотя да, — согласился Т. — А какое отношение он имеет к этому вопросу?
— Самое прямое. Он крупнейший специалист по всяким ересям, и вообще весьма неглупый человек. Единственный, кто может помочь при духовном недуге. Я в данном случае не насчет вас волнуюсь, не думайте... Я насчет своего желтого сияния. Может, если сам обер-прокурор помолится, Господь и услышит. Но вам, я думаю, он обязательно что-нибудь скажет.
— А далеко это?
— Примерно в версте, — сказал Достоевский. — Лучше пройти по канализации.
— Это зачем?
— Да мы только так и передвигаемся. На улицах ведь мертвые души.
— А как мы спустимся в канализацию?
Достоевский встал, отодвинул в сторону патронный ящик, смахнул лежавшую под ним ветошь, и Т. увидел грязный чугунный люк с выбитым на нем двуглавым орлом и какими-то цифрами.
XVIII
С Достоевским по дороге произошла странная перемена.
Сперва он был разговорчив — и рассказал Т. про святого старца Федора Кузьмича. Тот жил где-то здесь, в подземных катакомбах, но где именно — никто не ведал, и встретить его под землей почиталось великой удачей. Одни говорили, что Федор Кузьмич — простой человек из народа, мужик. Другие верили, что раньше он был двухголовым императором Петропавлом, но потом, после великой духовной брани, усек одну главу и ушел в затвор — а какую главу он усек, либеральную или силовую, не открывали, чтобы не смущать народ, и каждый верил по-своему. Учил старец тому, что Русь есть плывущая в рай льдина, на которой жиды разжигают костры и топают ногами, чтобы льдина та треснула и весь народ потонул — а жидов ждут вокруг льдины в лодках. Еще Федор Кузьмич был великий молельник — считали, если помолиться с ним вместе о чем-то, желание непременно сбудется.