Шрифт:
И тут же его глаза снова как бы потеряли Т. из виду. Достоевский сделал несколько неуверенных шагов, поднял взгляд, и на его лице изобразился испуг, будто он заметил что-то тревожное в небе. Он обеими руками занес над головой топор и побежал в сторону Т.
«Ну довольно», — подумал Т.
Точно рассчитав момент, он подцепил носком лежащий на земле бушлат Достоевского и подбросил его вверх.
— Холстомер! — крикнул он.
Бушлат развернулся в воздухе и накрыл Достоевского темной волной — она задержала его лишь на миг, но за этот миг Т. успел
Вмявшись во что-то мягкое, топор качнулся и замер — однако треска черепной кости Достоевский не услышал. Открыв глаза, он недоуменно уставился на жертву.
Увиденное было так неправдоподобно, что мозг некоторое время отказывался утвердить это в качестве реальности, пытаясь проинтерпретировать дошедшие до него нервные стимулы иначе. Но это было невозможно.
Т. сжимал лезвие топора ладонями, удерживая острие всего в вершке от головы. Достоевский попытался вырвать топор, но его лезвие словно зажали в тисках.
— Коготок увяз, всей птичке пропасть! — прошептал Т.
Достоевский побледнел.
— Вы, похоже, и правда граф Т...
Пристально глядя Достоевскому в глаза, Т. повернул лезвие вбок, заставив Достоевского изогнуться, неловко искривив руки.
— Однако сложилась преглупая ситуация, — сказал Достоевский. — Я не могу вырвать топор, а вы... Вы не можете его отпустить. И ударить меня тоже не можете.
Т. изумленно поднял бровь.
— Почему?
— Как почему. Потому что это будет предательством вашего собственного идеала.
— Pardonnez-moi?
— Ну как же, — сказал Достоевский, постепенно краснея от усилия (он все пытался пересилить Т. и вырвать топор), — непротивления злу насилием.
— Ах вот вы о чем, — отозвался Т., тоже наливаясь темной кровью. — Да, немного есть. Только какое же вы зло, Федор Михайлович? Вы — заблудившееся добро!
Достоевский успел только заметить, как стопа Т. в легкомысленном стеганом шлепанце оторвалась от земли. В следующий миг сильнейший удар в самую середину бороды поднял его в воздух и отбросил в бархатную беззвучную темноту.
Когда Достоевский пришел в себя, он лежал на дне маскировочной ямы. Т. сидел напротив, устроившись на ящике от патронов, и внимательно изучал трофейный топор. Увидев, что Достоевский открыл глаза, он ткнул пальцем в лезвие и сказал:
— «Izh Navertell». На каком это языке? Never tell, что ли? Какой-то «пиджин инглиш»...
— Это русский, — ответил Достоевский, хмуро оглядываясь. — Просто написано латиницей. Ижевская работа, штучный. Модель «Иж навертел». В каталоге нет, сделали лично для меня из сплава дамасской стали с серебряной папиросницей. Специально на юбилей.
— Понятно, — сказал Т. и отложил топор в сторону.
— Как вы здесь очутились?
— Так я ведь прибыл по вашему пожеланию, Федор Михайлович, — ответил
Достоевский выпучил глаза.
— По моему пожеланию? Вы изволите путать. Не поймите меня превратно, я ужасно рад и польщен, но вот чтобы я высказывал пожелание... Постойте, постойте... Конфуций?
Т. кивнул.
— Чистосердечный друг, который много знает? — вскричал Достоевский, и его лицо прояснилось. — Да-да, было. Но чтобы вы, граф, да еще собственной персоной... Не мог и мечтать. А я на вас с топором полез, каков дурень!
Раздалось жужжание дозиметра, и Достоевский нахмурился.
— Надо немедленно выпить, — сказал он. — Хотя бы по глотку.
— Вообще-то я избегаю, — ответил Т., принимая бутылку, — но ради такого случая... И если только по глотку. Извольте.
Допив водку, Достоевский дождался, пока дозиметр утихнет.
— Ну что, чистосердечный друг, — сказал он, — говорите теперь всю правду.
— Вам не понравится, Федор Михайлович, — махнул рукой Т. — Люди ее редко любят, по себе знаю.
— А вы попробуйте.
— О чем же вам сказать?
— Да начните с чего хочется.
— Хорошо, — согласился Т.
Встав, он подошел к стопке бумаг у стены, поднял засаленный номер « цуко» и повернул обложку к Достоевскому.
— Это не вы на обложке, Федор Михайлович. Это Игги Ло. Или, если полностью, Игнатий Лопес де Лойола, основатель ордена иезуитов. К годовщине со дня рождения напечатали. А бородищу вы ему сами подрисовали остро отточенным карандашом. Волосок к волоску. Кропотливейшая работа.
Достоевский смутился.
— Зачем же сразу так, — отозвался он тихо, — ниже пояса-то...
— И все эти ваши «правила смерти» никто в журнале не печатал, Федор Михайлович, — безжалостно продолжал Т. — Вы их тем же карандашиком написали, на рекламной вкладке, где пустого места много. Долго сидели, а? Печатными буковками, бисерными... А заголовок какой жирный. Целый карандаш, поди, извели.
Достоевский покраснел, а потом пересилил себя и усмехнулся.
— Спасибо за правду, — сказал он иронично. — Дождался, да. Согласен, глупо. Только мне ведь и самому смешно — думаете, я всерьез? Скучно тут. Сидишь целый день в засаде, охраняешь святые рубежи — бывает, и подурачиться тянет. Тут, знаете, кроме мертвых душ стыдиться особо некого.
— Мертвых душ? — повторил Т. — Это еще кто?
— Да вон лежат, — Достоевский кивнул в сторону надписи на стене. — На которых водка и колбаса. Только тем и живем.
— А как вы их отличаете, Федор Михайлович? У кого души мертвые?
Достоевский взял с полочки свои очки.
— Это святоотческий визор, — сказал он. — Если кто с мертвой душой, вокруг него желтый ореол виден.
— А почему так говорят — мертвые души?
— Это как бы души, из которых Господь самоустранился. Вернее, Господь-то не устранялся, душа его сама из себя исторгла. Божий свет в такой душе угас, поэтому можно ее высосать на ману. Греха в том нет. Вот, посмотрите на набережную с той стороны, там ходят...