Таежный бурелом
Шрифт:
— А нельзя ли нам здесь по-своему распорядиться? — продолжал председатель ревкома. — Вы, скажем, отходите за Никольск, укрепляетесь, отвлекаете на себя бронепоезда и артиллерию противника, ну, а мы тогда постараемся к городу никого не подпустить… Лишь бы артиллерии и бронепоездов против нас не было.
Шадрин подошел к задернутой белым полотнам карте-двухверстке и, закинув угол занавески на плечо, стал изучать предложение ревкомовцев.
— Как с оружием? — спросил Шадрин, отходя от карты.
— Создали оружейную мастерскую, куем рогатины, пики, вилы-тройчатки.
— Сколько дней сможете без нашей помощи продержаться?
— На Пушкинской дамбе шесть спаренных пулеметов… Попыхтят! Спасибо товарищу Ожогину, помог он нам советом и людьми, — не ответив на вопрос, сказал председатель ревкома.
Придерживая шашку, Шадрин заходил по вагону. Никольску-Уссурийску он придавал особое значение. Здесь предполагалось нанести удар превосходящим силам противника, а на линии Спасск — Свиягино — Успенка, где уже готовилась вторая линия обороны, перейти в решительное наступление. Но он отлично знал, что стойкость красногвардейцев, измученных беспрерывными сорокадневными боями, начинает ослабевать. Натиск интервентов усиливался. Появились малодушные. Все чаще и чаще раздавались голоса о бесполезности сопротивления. Этому способствовала активизация троцкистской группы, настаивающая на переговорах с консулом США Колдуэллом и командующим американским корпусом генерал-майором Грэвсом. Не было квалифицированной медицинской помощи и медикаментов. Не хватало боеприпасов, одежды, продовольствия.
Надо было поднять дух армии, показать, на что она способна. Предложение председателя ревкома облегчало решение этой сложной задачи. Командование фронтом получало резерв времени, на который при других обстоятельствах рассчитывать не могло. Тем более что Никольск-Уссурийск — город деревянный, скученный. Полсотни зажигательных снарядов с бронепоездов могли сжечь его дотла.
Ревкомовцы и рабочие делегаты ждали решения командующего. Усиленно чадили махоркой.
— Ну как, товарищ военком? — спросил Шадрин, останавливаясь перед Дубровиным.
— Радостно слышать, что народ за советскую власть. Бой, навязанный противнику жителями города, деморализует и без того колеблющихся чехов. Мы сможем поддержать этот удар.
— Предложение деловое, согласен, — объявил Шадрин.
Собрался командный состав. Шадрин изложил обстановку. Говорили мало. Предложение об отводе основных резервов к Спасску и о бое под Успенкой было принято.
Тихон отдал честь, вышел из вагона. Погнал коня в бригаду.
До утра Шадрин с Дубровиным уточняли детали нового приказа, решали вопросы организации предстоящего боя.
Когда над волнистой грядой сопок показался багровый диск солнца, командующий фронтом встал, потянулся.
— Поедем в город, поглядим, что там творится.
Они сели в шестиместный «фиат», захваченный моряками при налете на белогвардейский штаб. За рулем сидел матрос, на заднем сиденье у станкового пулемета — другой матрос.
У скалистого обрыва машина остановилась. Светлая, пронизанная солнцем Уссури вилась среди кудрявых дубрав. По берегам раскинулись
— Нигде нет такого изобилия цветов, как здесь, — осматривая из-под ладони заречные дали, проговорил Дубровин. — Гляди, Родион, какая красота!
Над зарослями тальника, разросшегося в заводи, поднялась стая уток, покружилась в воздухе и снова села на реку.
— Крохали! — прошептал Шадрин, и голос его дрогнул.
— Охотник, видать, заядлый?
— А кто же, Володя, в наших краях не охотник?
Дубровин сбросил с себя одежду. Крепкое, коричневое от загара тело мелькнуло над обрывом и исчезло во взметнувшемся фонтане.
— Догоня-я-яй! — понесся его голос над рекой.
Шадрин помедлил. Подошел к обрыву, зажмурился: сажен шесть до воды будет.
— Что же, товарищ командующий, моряками верховодите, а водичку не уважаете, — кольнул его шофер.
Шадрин прищурился.
— Тяжеловат, во мне поболе шести пудов.
Цепляясь за кусты тальника, спустился на берег и, осторожно ступая по каменистому дну, побрел в реку. Лег на воду и поплыл размашистыми саженками, легко и быстро.
Бодрые, освеженные после купания, они сели в автомобиль.
Сенокос был в разгаре. Ровно взмахивая литовками, шли косари. Женщины гребли, копнили, метали стога. Кони на волокушах тащили разлохмаченные ветром копны. Высокие зароды торчали на полях.
— Как же здесь сражаться? — вздохнул Дубровин. — Правы ревкомовцы.
У густого кустарника машина остановилась. Вокруг родника, что упруго бил из-под корней ясеня, сидели косари, полдничали.
— Здоровы будьте! — поздоровался с крестьянами Шадрин.
— С нами присаживайтесь.
Косарь с черной бородой начерпал холодного варенца из бочонка, стоящего в роднике, подал деревянные ложки. Румянощекая молодица кинула гостям длинное полотенце с вышитыми на концах петухами, подвинула деревянную чашку с тертой редькой.
— Мыслимое ли дело воевать в такую вот пору? — вздохнул чернобородый косарь.
— Чего ж делать? Рады бы, говорят, в рай, да грехи не пускают, — отозвался Шадрин, чувствуя на себе цепкие взгляды крестьян.
Крестьяне, видимо, поняли, что перед ними командиры прибывшего под стены города войска.
— Ну как, одолеете нехристя? — спросила невзрачная худенькая старушка.
— Одолеем, но не сейчас. Людей маловато. Вот как отстрадуетесь — вместе навалимся.
— Ну что ж, за нами остановы не будет, — твердо отозвался чернобородый.
К беседующим подошел приземистый длиннорукий мужик в соломенной шляпе.
— Война-а! — протянул он. — А на кой ляд она нам нужна?
— А мне нужна? — спросил Шадрин.
— Твое дело такое — жалованье платят.
— Нет, мое дело — токарный станок.
— В автомобиле-то токарить легко, попробовал бы спину гнуть по-нашему, не то б запетушил.
Крестьяне притихли, стараясь не проронить ни слова из завязавшегося разговора.
— Зерно-то подчистую гребете… — срывающимся голосом, задыхаясь, продолжал мужик. — Вояки из чашки ложкой: баб щупать да водку лакать.