Так и было
Шрифт:
Мать вырвала ее и ею же стала хлестать по рукам.
– Рыбачил? Один раз порыбачил, так мало тебе? Мало, да?
– Что случилось-то, говори толком!
– закричал и он, увертываясь от ударов.
– Поздно явился. Постоял бы под пулеметом - по-другому заговорил. Вот тут нас поставили, а здесь пулемет!
– тыкала мать пальцем совсем рядом.
– Я-то в чем виноват?
– О господи! О» еще спрашивает! Пистолет твой искали. Где он у тебя? Где?
От этих слов у Гришки сразу сперло дыхание - ляпнул все-таки Гошка!
– Не расстреляли ведь, - понуро сказал матери.
– Не расстреляли, но сказали,
– Отдай, Гриша, - затеребила за рукав старшая сестра Настя.
– Знаешь, как страшно, когда на тебя пулемет наводят. Я чуть не умерла, мамка вся белая стала.
И другие протягивал» к нему руки, просили о том же. Даже маленькая Люся.
Придется отдавать - немцы не отступятся. Сказать, что нашел, один раз выстрелил и бросил? Как докажут, что не так было дело? А они и доказывать не будут. Нашел - должен сдать, не сдал - становись к стенке. Эх, Гошка, Гошка! Не выдал - иначе немцы сразу бы прискакали, а то вон когда хватились, - но сбрехнул что-то. И его черт дернул тогда выстрелить!
– Ну?
– наступала мать.
– Отдам. Сейчас принесу.
По привычке сначала побежал, но скоро стал замедлять бег, перешел на шаг, остановился.
* * *
Этим летом он подружился с колхозным бригадиром Матвеем Ивановичем Ивановым, человеком спокойным, молчаливым, все понимающим, и стал бригадир его первым советчиком, каким раньше был дед Никифор. Сблизило их дело. Зимой под деревней гибли не только красноармейцы, но и гитлеровцы. Своих немцы подобрали, а наших не разрешали хоронить. Весной пригнали пленных, приказали стащить мертвых в кучи и засыпать известью. Кучи большими получились, и тешила фашистский глаз такая картина, не хотели они с нею расставаться, но, когда наступило тепло, разрешили предать убитых земле. Гришка закапывал мертвых и раньше, тех, что лежали поближе к деревне. Бригадир предложил захоронить всех. Он согласился, однако в первый день едва не сбежал - когда начинаешь растаскивать кучу полуистлевших трупов, дышать становится нечем не только на поле, вблизи кучи, но и в деревне. Матвей Иванович пристыдил его, и он остался, а потом притерпелся. Всех зарыли в воронки и траншеи. Закапывали глубоко, как в настоящих могилах, чтобы после освобождения, когда придут на поле трактора, не выдирали плуги погребенных, как случилось у Гришки на огороде Кровушкиных, где его стародревний плужок выворотил из земли полтрупа гитлеровского вояки с железным крестом на истлевшем мундире.
«Знаешь , сколько похоронили?
– спросил бригадир к концу последнего дня работы.
– Четыреста двадцать пять человек! Вот сколько людей погибло за нашу деревню! Да нет, гребена ниченка, больше. Не всех же здесь оставили, первое время подбирали, сколько еще в госпиталях умерли? Целую тысячу в уме держать надо», - удивился бригадир своим собственным рассуждениям, сорвал с головы кепку и долго стоял у только что засыпанной последней воронки, как стоят на кладбищах. Гришка встал рядом, и у обоих дрожали руки.
Деревня следила за их работой и знала, что она закончена. Все женщины оказались на улице, каждая говорила что-то хорошее, Мотаиха даже
* * *
Время шло, мать уж, наверно, заждалась его, а он все стоял на опушке, пока не стукнуло: дяде Матвею надо все рассказать, вдруг что придумает.
Огородами, чтобы не увидела мать, стал пробираться в деревню.
Бригадир жил в полуподвале - четыре венца над землей - на месте сгоревшего дома. На постое у него были немцы.
– Дядя Матвей, мне оселок надо, косу поправить, - нашел подходящий предлог парнишка, чтобы вызвать бригадира на улицу.
Матвей Иванович подыграл:
– А умеешь ли ты править? Пойдем покажу, как это делается.
Он прихватил оселок, и они вышли.
– Ты что нос повесил? Случилось что?
– Случилось, - вздохнул парнишка и рассказал, в какое положение он попал из-за своей неразумности.
– У, гребена ниченка, серьезное дело. Не пойму, однако, что ты нашел, наган или пистолет?
– Да наган! Но я его не буду отдавать! Ни за что! Я его в лесу спрятал.
– Так убьют же тебя, Гриша.
– Я знаю… Может, в лес уйти партизан поискать?
– Тогда твоих расстреляют.
– И я всех немцев перестреляю! Собачника в первую очередь. Приведу партизан, и мы тут такое устроим…
– Пустое, надо о деле думать, - прервал бригадир.
– Вы когда за клюквой ходили?
– Да я и не помню. В конце марта или в начале апреля.
– Гм, три месяца назад ты нашел этот наган, а с тебя спрашивают сейчас! Значит, отдавать придется, не отвяжутся!
– Нет! Нет! Мой он!!
Гришка в отчаянии схватился за голову, и слезы брызнули из глаз.
– Да погоди убиваться! Ты вот что, ты пистолет им отдашь!
Гришка ошалело уставился на бригадира:
– А где я его возьму?
– Ну-ну, еще скажешь, что ты на Алешкином гумне ни разу не бывал, сгоревших пистолетов и другого оружия там не видел? Выбери пару получше и приходи в овраг, а я туда керосинчик принесу. Почистим, смажем и…
Ну и Матвей Иванович! Ну и… Дослушивать бригадира Гришка не стал, мигом слетал в гумно, прихватил там три пистолета и быстренько назад. Из них кое-как собрали один, очистили от ржавчины и окалины, керосином протерли, попробовали, как работает, и приуныли - перекалившаяся пружина еле возвращала затвор на место. Другие были не лучше. Из такого пистолета не выстрелишь, а Гошка слышал выстрел.
Сильные, жилистые руки бригадира с треском ломали подвернувшуюся на глаза палку. Капельки пота стекали по носу и падали на землю. Молчал он долго, потом изрезанное резкими морщинами длинное лицо Матвея Ивановича разгладилось, будто кто провел по нему утюгом:
– Давай так сделаем: просуши пистолет на солнышке, чтобы керосином не пах, отдай «моим» немцам - они здесь недавно и не знают, что у нас такого добра навалом, - а у них попроси бумажку, пусть напишут, что ты сдал пистолет. Завтра ее Собачнику и сунешь.