Так и было
Шрифт:
– А зачем тебе со мной что-то делать?
– стараясь казаться спокойным, но помня с ударением сказанное «напоследок», спросил Гришка.
Не отвечая на этот вопрос, полицай задал другой:
– А хочешь, я тебя убью?
– За что?
– поперхнулся Гришка, с тоской думая о том, что если бы не выгнала его мать, не было бы и этой встречи.
– Да просто так.
– Как же ты меня убьешь, если мы с тобой в одной школе учились? Помнишь, в Косино? В волейбол в одной команде играли! Помнишь?
– последний довод показался Гришке особенно убедительным, но полицай пропустил его мимо ушей.
– Это когда было, а теперь наша власть! Вот застрелю тебя, и мне ничего не будет, и никто не узнает - двое нас на
«И ничего не будет, - повторил про себя Гришка, - даже если кто и третий появится. Тут он прав!»
– Испугался? Не хочешь умирать, большевистское отродье? Ладно, дарю тебе жизнь, а лошадь…
– Ее-то за что?
– забыв о себе, взмолился Гришка.
– Она чем тебе помешала?
– Ишь ты какой! Тебе и себя и коня жалко, а о том не подумал, что я вас обоих могу шлепнуть? Что молчишь? Ладно, езжай - пошутил я.
Гришка оторопело взглянул на однокашника: на самом деле отпускает или боится стрелять лицо в лицо и пальнет в спину?
– Езжай, пока не передумал.
Гришка подобрал вожжи и тронулся. Мальчик пошел непостижимо медленно, до десяти досчитать можно, пока шаг сделает. И подхлестнуть нельзя, чтобы не показать слабость, а однокашник, может, уже вскинул винтовку, прицеливается. Страшно хотелось оглянуться и посмотреть, что он делает, еще больше - спрыгнуть с телеги, бежать и еще раз обмануть судьбу. На этот раз Гришка чувствовал смерть так близко, как не чувствовал, когда попадался с гранатой и пистолетом, когда убегал из лагеря. Он ощущал ее спиной - будто кто засунул кусок льда между лопатками и затылком. Ощущал одеревеневшей шеей. Ждал, что вот-вот грянет выстрел, он не услышит его и свалится с телеги с простреленным сердцем или с перебитым позвоночником. Может, лечь - ездят же так, когда никуда не торопятся и ничего не опасаются? Но не оглянулся, не побежал, не лег и коня не подогнал. Это, наверное, и спасло. Собака кидается на того, кто боится и бежит от нее, а чем этот гад лучше собаки? Не выстрелил! И Гришка опять рассердился на себя: врагу страха не показал, но испугался же, так испугался, что руки едва удерживают вожжи. Полицай этого и добивался. И победил? Ну, это как сказать? Один с винтовкой, другой с голыми руками. Вот если бы на равных. Ух, гад, прихлебатель фашистский! Собачник к месту вспомнился. Лешка Ванчуркин. Этот сам напросился возить фашистам разные грузы и вырядился в немецкую форму. Когда всех угнали в Дедову Луку, откапывал ямы и все греб, греб. У него и золотишко появилось, и две коровы, и птицу всю сохранил, и с немцами бражничал, самогонку для них гнал.
Много раз думал Гришка о таких людях и не понимал их. Немцы глумятся над русскими, убивают без счета, потому что решили покорить, и за людей не считают, а свои-то почему своих топят, их беде радуются и на ней наживаются? Такие хуже фашистов, хуже жандармов и эсэсовцев. Такие по кивку головы в немецкой каске родную мать зарежут. И уж совсем не понимал девчонок, которые стали работать переводчицами, пошли, как говорила мать, в полюбовницы. Это, по его мнению, еще хуже. Им же целоваться приходится с немцами. Целоваться! Подумаешь о таком, и тошнота к горлу подкатывает.
Полицай не наврал - деревня Лутовинино была пуста. Двери некоторых домов и надворных построек забиты досками, а большинство просто прикрыты, иные распахнуты настежь. Люди не верили, что когда-нибудь вернутся домой, и не надеялись, что в спешке прибитые доски могут спасти дома от огня и разора. Обрывки тряпок, бумаг, выброшенные в последнюю минуту всякие вещи валялись на улице. Из одного окна выглядывала большая голубоглазая кукла.
От этой картины у парнишки пересохло в горле. Он хотел остановиться у колодца, но вместо этого понужнул Мальчика, чтобы скорее миновать наводящую на него тоску и ужас пустую деревню.
13. На Псковщине
Немцы
Семью Ивановых устроили в меньшей половине дома Ерохиных. В первые дни, замечал Гришка, мать нет-нет да приложит руку к стене, словно ощупывая ее прочность, а то и щекой к ней приложится. Глаза у нее в это время мечтательные делаются, теплые. Окна зачем-то без конца мыла и не могла нарадоваться, какие они большие и как светло от них в комнате. Еще больше радовалась русской печи. Пока она не особенно нужна, но скоро осень наступит, за ней зима, В тепле проживут ее ребятушки.
Хозяин дома воевал, жена его оказалась женщиной доброй, и скоро обе семьи зажили, как одна, - и матери подружились, и Гришка со своим одногодком Лешкой и его старшим братом Михаилом. Новые друзья показали леса близ деревни, землянки, оставшиеся после сорок первого года, разные укромные местечки. Леса оказались небольшими и пустыми: война по Псковщине прокатилась быстро и не оставила после себя заметных следов. Сколько ни обыскивал Гришка землянки и окопы, разжился лишь заржавленным штыком. Как-то при матери неосторожно попенял Лешке, что ничего не может найти. Она обрадовалась:
– Вот и хорошо! А то бы опять попал в какую-нибудь историю. Мин тоже нет?
– Какие здесь мины?
– Ну, значит, и не подорвешься. Совсем спокойно можно жить.
Хозяйка дала для посадки картошки, ячмень свой посеяли. Гришке с конем всегда находилась работа, мать с Настей тоже прирабатывали. Впервые за два года войны - и не дома даже - спать не на голодный желудок ложились.
До того тихой оказалась жизнь на новом месте, что Гришке было как-то непривычно: ни выстрелов, ни разрывов, даже самолеты летали редко. Немцы в деревне постоянно не жили. Приедут, кого-нибудь заберут и быстренько обратно. Будто опасаются чего-то. Больше всего удивляли вечерние гульбища парней и девчат, на которые сходились из нескольких деревень. Соберутся и поют, пляшут, танцуют, ухаживают друг за другом, как до войны, а то и подерутся из-за какой-нибудь девчонки. В Валышево о таком не помышляли. В декабре сорок первого ребята постарше сманили его в Гусинский клуб на танцы. Только развеселились - Собачник с немцами: «Эт-то еще что такое? Я вам попляшу! Валенки снять и поставить к печке!»
Всех парней разутыми оставили. Гришка был в сапогах и до полуночи бегал по домам танцоров, говорил матерям, чтобы несли в клуб сапоги или ботинки.
Тихая жизнь продолжалась, однако, недолго. Однажды утром знакомые окрики немцев и рев машин заставили Гришку выскочить во двор. У ворот стоял Лешка и выглядывал в щелку. Оглянувшись, крикнул:
– Жандармы на облаву приехали!
Раздумывать было некогда. Заскочили в дом, предупредили об опасности Михаила, схватили по куску хлеба и огородами, задами - в лес. Остановились перевести дух за большой поляной.
– Здесь и переждем?
– спросил Гришка.
– Можно здесь, а можно и дальше прогуляться, - как-то неопределенно ответил Михаил.
– Я знаю избушку лесника, где партизаны бывают.
– Хочешь сообщить, чтобы на жандармов напали?
– В отряд хочу попроситься.
– И я тоже, - сказал Лешка.
Гришка вздохнул:
– Мне нельзя - семью надо кормить…
– Ну и оставайся. Сегодня убежал, а завтра не успеешь и поедешь в Германию немцев кормить.
– Так-то так, но…