Так называемая личная жизнь

Симонов Константин Михайлович

–  Куда ж вы ушли?
– Чижов сел рядом с ним, не снимая автомата.
– Я же вам сказал - обождите.

–  Я не понял. Плохо слышал.

–  А теперь?

–  Теперь слышу.

–  Я тоже, - сказал Чижов.
– Не контузило. Только с ноги, когда второй раз вылезал, кожу содрал, но пойму об чего. Печет. Услышал, как вы в ТТ патрон дослали, сразу понял - свой. Когда парабеллум - другой щелчок. Да и неоткуда тут в ноле немцам быть. Они свое дело сделали и смотались. Чего вы дальше решили, товарищ майор?

–  Думаю, немного отдохнем и пойдем вдоль дороги. Или до кустарника, или до посадок, чтобы там залечь и, когда рассветет, оглядеться.
– Начав полушепотом, Лопатин,

преодолевая все еще не прошедший страх, кончил громко, почти не понижая голоса.

–  А еще лучше - хоть какую воду найти, пить охота, - скачал Чижов. Кушать не хотите? У меня сухари есть. Я всегда в карманах сухари имею - мало чего!

–  Давайте лучше пойдем, - сказал Лопатин.
– Дойдем до места, пожуем, а вдруг и вода будет.

Они встали и пошли и, пока шли, не сказали больше друг другу ни слова. Шли и молчали.

Сначала добрались до полоски кустарника, по кустарник был мелким, и они пошли дальше. Никакой воды так и не встретили, но еще через полчаса вышли к маленькой густой рощице. Сначала не поняли, что это за рощица. Шедший впереди Чижов крякнул от боли, ударившись обо что-то, и они оба разом прилегли. И когда прилегли и пощупали вокруг себя, поняли, что это одно из тех, с купами деревьев над могилами, маленьких хуторских кладбищ, каких много в этих местам, на границе Белоруссии и Литвы.

–  Вы тут лежите, товарищ майор, - шепотом в ухо Лопатина сказал Чижов, - а я кругом обползу, нет ли кого. Место хорошее не для одних нас. Автомат мой пока возьмите, а пистолет дайте, я с ним сползаю.

Лопатин взял автомат, а Чижов, сунув за пазуху пистолет - бесшумно пополз между могилами. Молоденький, маленький казавшийся тихим, на самом деле он, наверное, был повелительным человеком.

–  Нет никого, одни мы с вами, - сказал он, вернувшись.
– На целую версту одни. Как теперь решаете? Здесь ждать будем? Укрытие хорошее.

–  Хорошее, - сказал Лопатин, без колебаний присоединяли к уже принятому Чижовым решению.

–  Кушать не захотели?

–  Нет.

–  И я нет.

–  Интересно бы знать, где сейчас наши.

–  Кабы знать, - сказал Чижов.
– Можно бы рискнуть пойти. Слыхали, как наша артиллерия била? И танки тоже.

–  Слыхал. Где-то в стороне, левей нас, но далеко, по-моему.

–  Не так далеко. Считайте, ветер не оттуда, а туда, потому на слух и кажется, что далеко. И не только левей бьет, а уже и сзади нас, строго на запад. От того и немцы сияли засаду. Сделали свое дело и смотались, - с горькой простотой сказа Чижов.

–  Хорошо, что мы встретились, одному страшней, - сказал Лопатин.

–  Конечно, - согласился Чижов.
– Это только говорится, что и один в поле воин, а одному на войне - как? Я думал, вы услышали, как я сказал, чтоб лежали, пока не вернусь.

–  А чего вы задержались?

–  Хотел посмотреть, может, кто еще живой в том, в другом, кювете лежит. И туда и сюда прополз, на поле даже выполз - никого! Бывает же, что и танк сгорит, а все выскочить успеют, а бывает, что даже и не сгорел, а внутри все мертвые. На Курской дуге мы уже из боя обратно выходили - смотрим, почти на исходной с нашей же роты танк в кювет завалился и стоит, верхний люк открытый - и никого нет. Мы даже остановились, думаем, что такое - что же они, в бой не пошли? Заглянули - а там все убитые. Два снаряда сразу попало. Один в лобовую броню - водителя убил, а другая болванка в башню - броню пробила и внутри, как волчок, всех поубивала.

–  А кто же верхний люк открыл?

–  А кто его знает? У человека перед смертью такая сила бывает толкнул, открыл, а потом упал внутрь и помер. Я один раз сам без сознания задним ходом машину выводил. Мне

потом командир машины рассказывал: кричит мне: "Мишка, куда ж ты, сейчас под откос пойдем!" - а я без сознания. По-всякому людей бьет. У меня первого командира внутри башни убило, куском своей же брони. У танкистов одна машина на всех, все одинаковые, только смерть разная. Думал, в том кювете все же кого-нибудь живого найду. Не терплю, когда своих бросают. Уже после Курской дуги наступали, у нас машина сгорела, а мы сами живые вышли, но за кем к ночи поле боя осталось - не разберешь; всего там набито - и нашего, и ихнего. А утром дождь прошел, глядим - все же поле боя за нами; потихоньку идет вперед через него наша пехота. И мы за ней - поглядеть, как чего вчера было. В горячке не поймешь, а потом интересно. И вдруг слышим - кто-то стонет. Под копешкой механик-водитель лежит, ему немецкий танк гусеницей ногу осушил, раздавил до колена. Из своего подбитого танка вылез, а под немецкий попал - так он нам рассказал. На поле боя всегда что-нибудь валяется: одеяло валялось, мы его в одеяло завернули, он ослабший и дрожит. Выносим его - и вдруг он как закричит: увидел - два танкиста идут. "Я, - кричит им, - просил вас не бросать меня! А вы меня бросили! Сволочи вы!" А они не признаются, что он ихний. Испугались, что мы их постреляет, и говорят: "Он обознался, он не наш".
– "Как так - не ваш?" Когда вернулись, доложили про них замполиту бригады. Не знаю, что с ними сделали, может быть, и ничего. Потому что сразу опять в бой пошли. А по делу - надо было нам тогда их на месте пострелять, заслужили! А под Севском меня самого пехота гасила, по земле катала, шинелями накрывала. Мы как факелы из танка выскочили. Ожоги были сильные, но живые остались. Значит, спасибо пехоте!

–  А с вашим командиром танка вы давно вместе?

–  С Вахтеровым? Давно, с Витебска. А знакомы еще раньше - в Нижнем Тагиле весной машины получали и эшелоном ехали. А потому уже перед боями ему младшего лейтенанта дали - и командиром танка ко мне. Он и стрелял хорошо, и как командир был грамотный, с десятилеткой. Прямо с нее - на войну. Комбриг, когда с нами ходил в танке, ему говорил: "Ты, Вахтеров, далеко пойдешь, войну комбатом кончишь". А он смеялся. У него только усы, как у Чапая, а так ему двадцати одного еще не исполнилось. Двадцать было, - сказал Чижов и вдруг всхлипнул.

–  Не обижайтесь, что спросил.

–  А чего?
– снова всхлипнул Чижов.
– Молчать еще хуже. Чего теперь делать, если не говорить. Пока не рассветет, ничего не узнаем.

–  А башнер с вами давно?

–  Башнер со вчера. У нас до него башнер веселый был, Задорожный Семен Семенович, артист из филармонии. И песни пел, и фокусы делал - не картами, и с чем хочешь. Немолодой уже, лет под тридцать. И вот его судьба: вчера утром на ходу люк открыл, а не закрепил. Нагнулся папироску взять, а другая рука на башне. А я как раз в воронку уперся, и его крышкой люка - по руке. Бинтуем его, а он скрипит зубами и смеется, говорит: "Ничего, я сам виноват!" Сам или не сам, а забрали в санчасть. А вместо него нового - с кем теперь простились. Я когда внутрь заглянул, пощупал - его в куски порвало.

При этих словам Лопатин почувствовал, как лежавший рядом с ним Чижов содрогнулся, голос не дрогнул, а телом содрогнулся.

–  Фамилия - Попов. Что первую неделю воюет - сказал про себя, а как звать - не успел. Узнали от него только, что жена у него Настенька. У нас остановка была до того, как вас взяли; стоим, а он про нее вспоминает: Настенька да Настенька! Все-таки человек предчувствует свою смерть.

–  Почему предчувствует?
– спросил Лопатин.

–  А с чего б он взялся вспоминать, если б не предчувствовал ?