Такая долгая жизнь. Записки скульптора
Шрифт:
– Сейчас приедет товарищ Ворошилов, – объявил кто-то из администрации.
Это сообщение не произвело особого впечатления на присутствующих. Уже наступила оттепель, и появление кого-то из бывших руководителей в творческих союзах не казалось событием. Анастаса Микояна часто можно было встретить в ресторане Союза художников, где он запросто сидел за столиком со своими земляками.
Ворошилов вошел в сопровождении художника Кацмана и кого-то из функционеров правления Союза. Я обратил внимание на то, что лицо его было багрово-красным, а шел он, странно широко расставляя ноги.
Присутствовавшие на
Ворошилов шел вдоль стен, разглядывая большие рисунки, пока не уткнулся в лист, на котором одной контурной линией был изображен женский торс. Поскольку Ворошилов стоял почти вплотную к листу, он видел только белую бумагу, а карандашная линия, изображавшая торс, оказалась вне поля его зрения почти по краям белого листа.
– Ничего не вижу, – сказал обрадованный Ворошилов.
– Климент Ефремович, отойдите немного подальше, – посоветовал Кацман и, услужливо поддерживая Ворошилова под руку, отвел его от рисунка на пару шагов.
Ворошилов поставил ладошку козырьком и наконец увидел рисунок. А в это время, как порой бывает, зал случайно затих, и в возникшей тишине мы услышали громкий обрадованный голос Ворошилова.
– Так это же ж***!
Вот тут-то присутствующие и обратили внимание на «вождя».
Друзья, которых я портретировал, и художники, с которыми встречался
Дни рождения мои и Викины мы отмечали обычно в моей мастерской. Гостей собиралось много: человек двадцать – тридцать. Закуску и посуду приносили из дома. Во всю длину мастерской сооружался стол из трех огромных дубовых дверей. Двери продавал новым обитателям корпуса мастерских уже известный читателю ушлый водопроводчик Виктор Рего. Дверных проемов оказалось меньше, чем изготовленных дверей, и двери нещадно сжигали вместе с другим строительным мусором во дворе. Виктор спасал их от уничтожения и продавал по четвертаку каждому желающему.
Сейчас моя мастерская забита станками, на которых стоят мраморные, деревянные и гипсовые скульптуры, сделанные мною за многие годы. В мастерской стало так тесно, что посередине с трудом помещается стол из одной дубовой двери. Да, впрочем, и нет необходимости сооружать что-то большее. Почти никого не осталось из тех, кто приходил ко мне раньше.
За почти сорокалетнее существование дома на Песочной набережной мою мастерскую посетили многие люди: мои друзья, просто знакомые, случайные гости, иностранцы, дипломаты, военачальники, студенты и школьники. Среди них было много замечательных людей, которые так или иначе повлияли на мою работу или даже на мою жизнь, сделав ее более интересной и наполненной.
Многих из них я портретировал, и их портреты до сих пор стоят на стеллажах или станках мастерской, напоминая мне о многих забавных и серьезных эпизодах, связанных с нашими встречами.
Задумывая портрет, я заранее представляю себе общую композицию: с плечами или с руками; или же только голова. В процессе работы, естественно, все это уточняется. Бывает и так, что первый замысел сохраняется до конца. Так, например, дирижера Темирканова я с самого начала задумал в сильном движении в момент дирижирования. Я долго наблюдал его во время концертов в филармонии и решил
С Темиркановым до нашей совместной работы я не был близко знаком, поэтому пытаться раскрыть образ этого яркого, незаурядного человека мне приходилось во время работы.
Это был тот редкий случай, когда портретируемый активно вмешивался в мою работу, советуя, как сделать портрет более выразительным, и не за счет замечаний вроде «У меня нос короче», которые зачастую делают портретируемые, особенно если это дамы, а за счет советов, помогающих раскрытию образа.
«Не делайте из меня нарцисса», – говорил Темирканов. Это замечание касается уже не внешнего сходства, а существа портретируемого. Мы проводили на редкость интересные часы нашей совместной – а с Темиркановым она таковой и являлась – работы. Сейчас эта полуфигура находится в собрании Третьяковской галереи.
Он приходил в мастерскую в тоненьких калошах, которые теперь никто не носит. Но, правда, намного тоньше тех, которые когда-то выпускали наши резиновые фабрики. Снимал их при входе, что, на мой взгляд, было совершенно нелепым, так как в моей мастерской бывает грязнее, чем на улице.
Во время работы он все время делал довольно толковые замечания, которые меня вовсе не раздражали.
Он почему-то не любил другого дирижера филармонии – Арвида Янсонса. Как на грех, я лепил его в те же самые дни, поэтому мне приходилось перед приходом Темирканова прятать портрет Янсонса, а когда приходил позировать Янсонс, прятать Темирканова.
По-моему, Темирканов был очень доволен, когда узнал, что его портрет купила у меня Третьяковская галерея и он периодически включается в экспозицию.
Если Темирканов был острым, язвительным, то Арвид Янсонс, напротив, излучал доброжелательность, рассказывал во время позирования смешные истории из своей профессиональной жизни и эпизоды из жизни других дирижеров. Расстались мы друзьями, хотя портрет его мне казался менее удачным, чем Темирканова. Как вежливый человек, он очень благодарил меня за работу. И все же фрагмент полуфигуры Темирканова я подарил к юбилею, а Янсонса не рискнул дарить в семью, чтобы дома не могли сравнивать произведение с оригиналом.
Как-то в той же филармонии я увидел в противоположной ложе Александра Белинского – остроумного человека, талантливого режиссера и литератора, знакомого мне еще со студенческих лет. С тех пор он, естественно, изменился: потяжелел, облысел, но стал, пожалуй, более значительным и интересным. Он сидел, положив руки на барьер ложи, немного ссутулившись. Я вспомнил, что и прежде у него была манера, задумавшись, принимать такую позу. И когда я предложил ему попозировать, уже представлял себе композицию будущего портрета. Здесь основной моей задачей было вникнуть в психологию Белинского – человека сложного, с трудным, неуживчивым характером, но широко образованного, разностороннего и мудрого.