Таких не берут в космонавты. Часть 1

Федин Андрей Анатольевич

Учёба в школе в те годы была лишь побочным явлением в моей жизни. Главным моим занятием было пение. Пение было моим любимым занятием, пусть я и сильно уставал во время репетиций. Когда я пел, я будто бы дышал полной грудью — во время перерывов между репетициями и выступлениями мне словно не хватало кислорода для дыхания. Я сбился со счёта, на скольких сценах и в скольких городах нашей страны я побывал. Везде меня встречали и провожали овациями. Мне дарили цветы, сувениры и конфеты. На торжественных приёмах в Кремле я приветствовал делегатов Съезда и иностранных гостей. Мне пожимал после выступления руку Первый секретарь ЦК КПСС, и

я сам дарил ему цветы.

12 апреля 1961 года я радовался вместе со всей страной первому полёту человека в космос. Мне кажется, со дня моего дебютного сольного выступления в качестве солиста хора это событие было первым, на время заставившим меня позабыть о пении. Я помню, как по улицам шли толпы людей с самодельными транспарантами. Помню надписи на этих транспарантах (белых, словно пошитых из обычных простыней): «СЛАВА ПЕРВОМУ СОВЕТСКОМУ КОСМОНАВТУ!», «ФАНТАСТИЧНО!», «ЮРИЙ ГАГАРИН». Я смотрел по телевизору, как встречали Гагарина. Помню, как он шёл к встречающим его людям по расстеленной на земле ковровой дорожке; а на ботинке у него будто бы болтался развязанный шнурок — позже я узнал, что это была подтяжка от носка…

Полёт Юрия Гагарина в космос стал ярким финальным аккордом светлой полосы в моей жизни. Которая закончилась в мае 1961 года, когда у меня во время выступления впервые «сломался» голос. Я помню, как испытал во время того выступления сперва растерянность, а потом меня будто бы захлестнула волна ужаса и стыда. Потому что я впервые осознал, что пел не идеально. Помню, как взрослые меня успокаивали после концерта. Как бабушка придумывала оправдания моему фиаско. Но уже в тот день я почувствовал, что «всё кончено». Проблемы с голосом не исчезли — они нарастали, как снежный ком. Врачи твердили, что это «нормальное явление» в моём возрасте. Они огласили мне приговор: прекратить пение до того дня, как мне исполнится шестнадцать лет.

Изменения в своём новом статусе я почувствовал уже летом, когда побывал в пионерском лагере (родители отправили меня туда, как в ссылку). Именно в лагере я впервые подрался. Я первый бросился на своего обидчика с кулаками. Не проиграл в схватке подчистую лишь потому, что превратился тогда едва ли не в берсерка, не чувствовавшего боли. Но схлопотал первый фингал под глазом. Впервые разбил себе кулаки в кровь. Я хорошо помню, как бабушка охнула при виде моего лица, разукрашенного в сине-жёлто-зелёные цвета. А 19 августа 1961 года бабушка умерла — мне долго казалось, что её «подкосили» постигшие меня в том году неудачи. Хотя родители мне и твердили, что у бабушки давно уже были серьёзные проблемы с сердцем.

1 сентября 1961 года для меня началось то, что журналисты в своих статьях позже назвали: «Падение с Олимпа славы стало для Васи Пиняева тяжёлым испытанием». Я больно ударился при этом падении. Сейчас я удивлён, что вообще тогда не «слетел с катушек». В то время мне казалось, что едва ли не каждый ребёнок и педагог в моей московской школе радовались этому моему падению с Олимпа. Для большинства из них я превратился из «гордости школы» в двоечника и хулигана. Как оказалось, за время своей концертной деятельности я знатно запустил учёбу (по всем предметам, кроме музыки и иностранного языка). Только за сентябрь 1961 года я подрался не меньше десяти раз — синяки не сходили с моего лица.

Боевую раскраску на моём лице увидел вернувшийся из очередной командировки отец. Помню, как папа сидел в своём любимом кресле, курил сигарету

и задумчиво рассматривал моё «разукрашенное» лицо. Потом отец затушил сигарету и ушел к себе в кабинет. Я слышал лишь обрывки его разговора: папа кому-то пообещал, что «он завтра придёт». Сразу догадался, что «он» — это я. Папа положил трубку, позвал меня к себе. Сообщил мне, что договорился со своим «хорошим знакомым», который двенадцать лет работал в Японии — тот научит меня «правильно» драться. Отец сказал, что раз уж я не справляюсь со своими проблемами без драк, то лучше уж буду в тех драках побеждать, чем радовать окружающих своим унылым видом.

Занятия у папиного «хорошего знакомого» мне понравились. Потому что уже в начале 1962 года я признал их несомненную пользу: тогда я впервые вышел из схватки с очередным обидчиком бесспорным победителем. В школе меня уже не считали «хлюпиком» и «музыкантишкой». Злорадные шепотки не смолкли. Но теперь они всё чаще звучали у меня за спиной. Надо мной всё реже потешались, глядя мне в лицо. А с начала учебного года в 1962 году о моём певческом прошлом школьники вспоминали всё реже — не в последнюю очередь по причине того, что многие видели мои схватки с обидчиками. Учёбе я теперь уделял гораздо больше внимания, чем в прошлые годы. На уроках немецкого языка так и вовсе стал лучшим учеником.

Я не оставлял попыток вернуться на сцену. Мне часто снилось, что я снова выступал перед публикой. Вот только нередко в этих снах я заново переживал тот самый день, когда мой голос «сломался». На тренировках у папиного «хорошего друга» я познакомился с детьми других работников МИДа. В старших классах мы вместе с ними частенько отправлялись на танцы или гуляли в парках (изредка мы там дрались с другими школьниками и даже со студентами). В школе я друзьями не обзавёлся. Да и посещал я школу — будто тянул лямку. Потасовок я в школе не устраивал — это после угрозы исключения из комсомола (тот случай «замял» мой отец). Но занятия прогуливал регулярно, из-за чего едва не вылетел из выпускного класса.

В конце 1965 года моим родителям сообщили, что они поедут на работу в ГДР. Отец мне сразу тогда заявил, что не возьмёт меня с собой. А перед Новым годом случился очередной эксцесс в школе (в нём замешана была смазливая девица из параллельного класса). Я вновь оказался под угрозой исключения: и из комсомола, и из школы. Со школьным комитетом комсомола вопрос решили звонком из вышестоящей инстанции. С директором школы поговорил мой папа. Он сообщил, что Родина доверила ему важную работу. А моё исключение из школы ставило выполнение этой работы под угрозу. Папа нашёл выход из ситуации: он пообещал, что с третьей четверти переведёт меня в другую школу и даже отправит в другой город.

Так я 17 января 1966 года оказался в Кировозаводске. На этом закончилось моё прошлое и началось будущее. В Кировозаводске, в семье у младшей сестры моей мамы, я прожил две недели. Выждал, пока родители уедут в ГДР. 30 января я вернулся в Москву. Но не вернулся в школу. Я продолжил вечерние приключения с приятелями. Искал возможность вернуться к творчеству. Играл на фортепиано и на гитаре, участвовал в полуподпольных концертах. Пристрастился к алкоголю. Вёл, что называется, «развратный образ жизни». Сам не понимаю, как не очутился в местах лишения свободы. Осенью 1967 года призыв на службу в рядах Советской армии выдернул меня едва ли не со дна той пропасти, куда я постепенно опускался.