Талли
Шрифт:
«Но Робин и Бумеранг могли уехать с фермы и попасти в аварию, — думала Талли, пробираясь мимо двери материнской комнаты, — Робин так гоняет. И частенько забывает пристегиваться — они могли перевернуться и лежат сейчас где-нибудь в кювете. — Талли села прямо на пол, прислонившись спиной к стене, у нее дрожали колени. Перед глазами стояла страшная картина: перевернутая дымящаяся машина и рядом тела Робина и Бумеранга — умирающие, а может быть, уже мертвые. — Все это лишь мои жуткие фантазии», — успокаивала себя Талли. Она содрогнулась и быстро перекрестилась. «Господь покарает меня за такие мысли. Он
Снова перекрестившись, чтобы окончательно прогнать дурные мысли, Талли поудобнее уселась у материнских дверей и попыталась придумать, как быть с Хеддой. Когда Талли была подростком, не было ничего легче. Не путайся под ногами и побольше молись. Приготовь, убери, сбегай куда пошлют. А Талли не могла дождаться, когда же она уйдет на работу.
Ладно, лениво думала Талли, она делала все, что он нее требовалось. И что теперь? Теперь ей двадцать пять, и она все так же мечтает избавиться от своей матери.
«А мать все так же ждет, что я буду ей прислуживать. И я прислуживаю ей и никуда мне от этого не деться».
Всю свою юность Талли томилась, сама не зная почему, это что-то она искала в танцах и в заполненной водой ванне. Затем, когда она чуть повзрослела, ее стало тянуть уехать куда-нибудь. Уехать вместе с Дженнифер. А после ей хотелось уехать одной. А затем… осталось лишь упорное и необъяснимое желание, тоска по чему-то.
Теперь Талли снова тосковала, но теперь ее тоска имела имя — ее звали Джек Пендел. Талли чувствовала себя еще больше обязанной Робину. Хуже того, — она должна пожертвовать Робину Джеком Пенделом. Джек станет ее платой мужу за то, что он дал ей жизнь, которой она не хочет.
Несколько часов назад Талли позвонила тете Лене и спросила, не заберет ли она к себе Хедду, — ненадолго, просто погостить, только на лето. Тетя Лена ответила, что их дом слишком мал и ее муж не любит, когда у них кто-нибудь гостит.
— И потом, Талли, ведь это твоя мать, — напомнила ей тетя Лена.
— Я что, не заплатила мои долги?! — взорвалась Талли. — Я же не прошу забрать ее насовсем. Только на лето.
Ей и думать не хотелось о том, что будет после.
— Талли, после того, как вас оставил отец, твоя мать одна растила тебя целых десять лет. Ей было очень тяжело. Она всегда старалась дать тебе все необходимое, хотя ей и не всегда удавалось. Ты считаешь, что это ничего не стоит? — сказала тетя.
Те годы, когда Хедда заботилась о Талли, до сих пор стояли у нее поперек горла. Гораздо приятнее Талли было вспоминать то время, когда она была избавлена от забот матери.
— Одиннадцать, — с тихим вздохом произнесла Талли. — Одиннадцать лет, — повторила она, сидя перед дверью Хедды, прислонившись спиной к стене.
«Оставь меня в покое. Оставь. Меня. В покое, — думала Талли. — И рада бы, да не может. Моя мать восемнадцать лет не могла оставить меня в покое. Целых восемнадцать».
Сидя в темноте перед дверью в комнату матери, Талли тщетно пыталась думать о чем-нибудь другом. Но только одна мысль вертелась у нее в голове, вызывая отвращение, какое может вызвать дохлая рыба.
Только она и я в пустом безмолвном доме.
Как просто
«Как просто, ведь, кроме меня и ее, в доме никого нет. Открыть дверь и войти. Убедиться, что она спит. Взять со стула подушку. Подойти, встать в изголовье, посмотреть на спящее лицо, закрытые глаза, и положить подушку ей на голову за все те восемнадцать лет заботы обо мне. Так просто и беспощадно. Положить подушку ей на лицо и прижать. Она совсем не владеет своим телом, только правой рукой. Положить подушку и прижать. Она будет крутить головой, но я буду крепко держать. Она попытается оттолкнуть меня здоровой рукой, но ей это не удастся.
Прижать посильнее, она попытается освободиться, но не сможет. Пусть вылезут ее кишки. Будет страшная вонь. Но это ничем не хуже, чем нюхать каждый день этот ее тошнотворный запах. Ее тело будет извиваться, извиваться, извиваться, потом начнутся конвульсии, наконец, она содрогнется… и затихнет, перестанет дергаться голова. Бессильно упадет рука. Для надежности я еще минуту-другую подержу подушку. Затем я сниму ее и загляну ей в лицо. Закрою ей рот, который будет судорожно распахнут в последнем усилии глотнуть хоть немного спасительного воздуха. Но воздуха не будет, не будет жизни. Я закрою ей глаза. Приберу постель. Коснусь ее руки. Еще теплая. Затем положу подушку обратно на стул. Поправлю покрывало. Последний раз посмотрю на лицо, которое заботилось обо мне восемнадцать лёт. А потом я уйду…»
Талли разжала кулаки и сложила вместе ладони. Они были совершенно сухие. Неужели это и впрямь было бы так просто? Поднявшись, она открыла дверь в комнату матери. Хедда лежала в постели, глаза были закрыты, она не двигалась. Тяжело дышала. На стуле, где днем сидела Талли, читая Хедде, лежала огромная подушка. Талли подошла поближе. Так просто. Ну же, подойди, возьми подушку…
— Крась ради Бога, — сказал Робин. Он вернулся поздно ночью и нашел Талли спящей на полу под дверью комнаты Хедды. — Мне все равно.
— у как же… Мы ведь уже несколько лет собираемся, пробормотала Талли, забираясь в постель.
— Я вообще об этом не думал.
— Зато я задумывалась о своей матери, — сказала Талли.
— Что? — он сделал вид, что удивлен. — Ты думаешь, она будет против?
Талли неожиданно почувствовала, что страшно устала оттого, что муж так хорошо понимает ее.
— Прекрати, Робин. Мне нельзя больше ее доверять.
— Больше? — поинтересовался он.
— Я сама себе не доверяю, — прошептала Талли. — Я хочу, чтобы она умерла.
— И что же ты будешь чувствовать, Талли, если она умрет?
— Облегчение, — сказала она.
Талли посмотрела на Робина. Тот внимательно рассматривал белые занавески на распахнутом окне, потом докурил сигарету и спокойно спросил:
— А если умрем мы? Что ты почувствуешь, Талли? Тоже облегчение?
О, ее просто тошнило от того, что он читал в ее душе.
— Ты просто смешон, черт тебя побери! — заорала она.
В понедельник Талли отправилась на работу, но все ее мысли крутились возле дома, который Джек уже начал красить. И все последующие две недели ни о чем другом она думать не могла.