Там мое королевство
Шрифт:
– Так что случилось-то? Куда делся кусок хвоста? Он его проглотил?
– Не проглотил, я вовремя увидела, – гордо заявила Ольга.
– А к чему тогда весь этот ор? – Андрей недоумевал.
– Не проглотил, но мог бы! – взвизгнула Ольга и, хлопнув дверью, скрылась в спальне.
Спустя минут двадцать, Андрей осторожно постучал в дверь.
– Что надо? – с деланной обидой в голосе спросила жена.
– А птица-то где?
– Выбросила я ее к хренам.
В эту ночь Андрей снова услышал кашель. Промучившись до утра, он встал с кровати с мыслью, что сегодня после работы не успокоится, пока не обойдет каждую квартиру и не удостоверится, что кашляющий мужик действительно
Андрей оказался дома на два часа позже, чем планировал. Он открыл дверь своей квартиры, втягивая голову в плечи, готовясь к шумному разносу. В квартире было как-то безжизненно тихо и супом не пахло как обычно. Не пахло вообще ничем: ни детским лосьоном, ни потными кроссовками, ни ароматическими свечками. Семейства явно не было дома. «Ушли гулять без меня», – подумал Андрей и направился на кухню. Там он первым делом схватил банку кабачковой икры, сунул туда ложку и, предвкушая, закатил глаза. Против всяких ожиданий, икра кабачковая Андрея разочаровала. Вкуса у нее не было, впрочем, как и запаха. Андрей сунул еще пару ложек в рот и, встревожившись, завертел головой. Все было вроде бы как всегда, но как-то не так. Слишком тихо, как будто не существовало ни соседей за стенами, ни машин на улице. Тарелки, кружки, кастрюли и сковородки стояли слишком аккуратно, словно их расставили для вида. Андрей машинально взял свою любимую тарелку с золотистой каемкой и не почувствовал ее веса. Тревога зашевелилась внутри него. Вдруг за закрытыми дверями спальни он услышал знакомый кашель. Андрей беспомощно оглянулся, как бы призывая кого-то в свидетели полнейшего беспредела, с ним происходящего, и ринулся в комнату. Он распахнул дверь и так и замер на пороге. На его кровати, спиной к Андрею, сидел скрючившийся человек и сотрясался от жуткого кашля.
– Ты какого… – попытался закричать Андрей, но не смог закончить фразу, ужас сковал его челюсть, как намордник. Кашляющий с нечеловеческим проворством перекувырнулся через голову, повернулся, хрустя всеми косточками, и уставился на Андрея ввалившимися глазами.
Андрей же смотрел на самого себя, только иссушенного, тощего, с безумной улыбкой, перекосившей рот.
– Где кашель, там и хворь! – взвизгнул кашляющий и вперился в Андрея Андреевыми глазами.
Андрей спиной вперед попятился к двери, чувствуя, как на каждой ноге у него повисло по десятикилограммовой гире. Пальцы скользили по обоям, пытаясь нащупать в них ускользающий привычный мир, но обои забивались под ногти какой-то холодной и липкой жижей, на которую лучше было не смотреть. В висках стучало, ни одна мысль не задерживалась в голове, кроме той, что сейчас все и закончится.
– Доктор, а я жить буду? – жалобно и требовательно, как будто выпрашивал, а не спрашивал кашляющий. Лицо его скуксилось, казалось, он вот-вот заплачет, но вместо этого он зашелся визгливым смехом. Просмеявшись, он продолжил:
– Приходит пациент к доктору, а доктор ему и говорит: у меня для вас две новости… – Он снова засмеялся, явно наслаждаясь своим готовым прорваться наружу остроумием и ужасом Андрея. – Знаешь, какие две новости?! – вскрикнул он. – Знаешь, знаешь, а?
Андрей пытался нащупать за спиной ручку входной двери, но ее не было. Он скорее не увидел, а почувствовал, что прихожая удлинилась, а дверь теперь где-то далеко, так далеко, что ему никогда до нее не добежать.
– Если скажешь, какие две новости, то сможешь выйти, – неожиданно серьезно сказал кашляющий и пытливо уставился на Андрея. Тот сжался до боли в каждой мышце, его тошнило от ужаса и напряжения. Все возможные варианты анекдотов про врачей неслись в его голове, наскакивая
– Какие две новости? Какие-какие? – не унимался кашляющий.
Откуда-то издалека, как будто даже не из другой квартиры, а из другого мира, до Андрея долетел едва уловимый звук. Он был похож на детскую свистульку, такие мальчишкой он делал из стручков акации. Звук шел как будто из Андреевой собственной головы и успокаивал его. Казалось, что если закрыть глаза, то все исчезнет: жуткий кашляющий мужик, его нечеловеческое обиталище, страх, вечное недовольство собой, кредиты, жена, дети – абсолютно все. Останется только он, идущий по залитой светом, щекочущей ноги траве, и звук.
– Одна – хорошая, другая – плохая! – выкрикнул Андрей, не в силах дать никакого более точного ответа. Голоса своего он не услышал. Зато надсадный кашель как вихрь прокатился по прихожей, обдал Андрея холодом и распахнул входную дверь. За дверью стоял дядя Виталя и дул в свистульку. Впрочем, Андрей этого не заметил, шевеля губами, он пронесся мимо него, сбежал на первый этаж и кинулся на улицу, на воздух, к людям.
Спустя пару часов, ближе к полуночи, Андрей наконец решился открыть дверь своей квартиры. Квартира на этот раз и правда была его, о чем ему сразу возвестил крик жены:
– Где шлялся, козел?!
– Лучше тебе не знать, – буркнул Андрей и, не снимая ботинок, закрылся в туалете.
– Как это мне лучше не знать? – орала Ольга, колотя в дверь. – Я – жена, я – номер один в твоей жизни, я должна знать все!
Андрей ничего не ответил и нажал на слив. После этого случая он стал совсем притихший, говорил мало, пил много и все чаще покашливал.
Мелиссандра
Дядя Виталя сел напротив глыбы, принесенной несколько дней назад из леса, и долго смотрел на нее мутным взглядом. «Займись чем-нибудь, а то черт в голову полезет», – вспомнил он слова бабки.
Дядя Виталя, не зная все еще, что хочет сделать из камня, взялся за инструменты и стал размечать, откалывать, обтесывать. Чтобы заглушить ночные крики, теперь все время стоявшие в ушах, включил музыку погромче.
За работой он провел часа два, камень стал приобретать черты человеческого тела – фигурки маленькой девочки. Вместо того, чтобы успокоиться, дядя Виталя почувствовал сильную «весеннюю» тоску и то, что если прямо сейчас не выйдет из этой квартиры, этого подъезда и дома, то сойдет с ума. Он кинулся прочь, даже шнурки не завязал.
Далеко от дома он, впрочем, не ушел. Дошел до первого подъезда, туда, где была детская площадка, и сел там на самую дальнюю скамейку, подальше от шумных радостных детей и юрких мамаш. Дяде Витале всегда нравилось смотреть на детей и быть к ним поближе, еще с того момента, когда он сам мог считаться ребенком. Их звонкие голоса, игры, неземная какая-то грациозность успокаивали и завораживали его. Ему казалось, что он и сам молодеет, вот так – совсем немножко, посидев рядом с детьми, прикоснувшись к их чистому непостижимому миру.
Детские голоса заговаривали его тоску, движения увлекали вслед за собой тяжесть из тела, а ясные глаза вытягивали ужас ночных видений. Так было всегда, даже тогда, когда ничего настолько плохого с дядей Виталей еще не происходило.
Бабка совсем невзрослого еще тогда дяди Витали так, впрочем, не считала.
«Нечего на детей пялиться, чего ты там околачиваешься постоянно, подумает кто еще что-то не то», – вспомнил он ее злые и непонятные для него тогда слова.
«Что-то не то», – отчетливо прозвучало у него в голове. Теперь он уже понимал, что это такое – «что-то не то», что могли подумать люди. Теперь он уже сам мог подумать «что-то не то», и это пугало его и отравляло минуты безмятежности.