Там вдали, за рекой
Шрифт:
Вадим Николаевич остановился неподалеку и негромко сказал:
– Просили передать, что ротмистр арестован.
– Меняйте явки, - твердо выговаривая слова, ответил человек.
– У вас надежные документы?
– У меня - вполне, - кивнул Вадим Николаевич.
– Желаю удачи, - повернулся к нему спиной человек в сером костюме и пошел вдоль пустынной набережной к особняку с зашторенными окнами, где размещалась британская миссия.
В прокуренных комнатах райкома толпился народ, запиналась пишущая машинка, кто-то кого-то уговаривал, спорил, ругался, у одного стола требовали дрова для больницы, у другого -
Степан по-свойски подмигнул Насте и двинул прямо в дверь кабинета, но Настя, шлепнув очередную печать, успела поставить ногу в нитяном чулке и здоровенном солдатском ботинке. Степан споткнулся и выругался:
– Сдурела?
– Не при, как паровоз, - усмехнулась Настя.
– Надо!
– Всем надо. Отойди от дверей. Занят человек.
– А чего там?
– поинтересовался Степан.
– Родильный дом.
– Чего, чего?!
– Степан даже присел на подвернувшийся свободный стул.
– Какой еще родильный дом?
– Где детей рожают!
– разозлилась Настя.
– Врачи саботируют. Вот Зайченко их уговаривает.
– Уговаривать еще...
– дернул плечом Степан.
– Без них обойдемся!
– Ты, что ли, ребятишек принимать будешь?
– Куда принимать?
– не понял Степан.
Все, кто стоял рядом, засмеялись.
Подходили люди от соседних столов, спрашивали, почему веселье, и тоже начинали смеяться.
Настя вытирала слезы сдернутым с головы платком, говорила: "Уйди с глаз! Уйди, не смеши!" - и опять заливалась смехом.
– А ну вас!
– Степан растолкал смеющихся людей, прошел к выходу, хлопнул тяжелой дверью и остановился на ступеньках крыльца под железным навесом.
В тесном райкомовском дворике толпились у ящиков с винтовками красногвардейцы в новеньких, необмятых еще гимнастерках. Вытирали ветошью смазку, щелкали затворами, расписывались за полученные патроны и шли к колченогому столику, где у весов колдовал гирьками замученный каптенармус. Он кидал на медную чашку горсть сахару, добавлял сухарей и ржавую селедку, подбрасывал пачку махорки, сметал немудрящий этот паек в подставленный мешок и кричал: "Следующий!"
Женщины с детьми стояли поодаль. Никто не плакал и не причитал, как обычно бывает на проводах новобранцев. Просто стояли и ждали. Подходили мужья, присаживались на корточки перед ребятишками, гладили их по головам, совали желтый пайковый сахар.
В углу двора жалась кучка музыкантов, некоторые почему-то в штатском. Трубач перебирал клапаны и раздувал щеки: пробовал звук. Что-то ему не нравилось, и он морщился, как от зубной боли. Удивительное дело, сколько объявилось этих музыкантов в Петрограде! Раньше Степан раза два слышал оркестр в Народном доме, потом в цирке и на Марсовом поле, а теперь чуть ли не каждый матросский и солдатский полк и даже рабочие отряды уходили с вокзала с музыкой. Где же они были раньше, все эти
– Степа!
– Кто-то ударил его по плечу.
Степан оглянулся. На крыльце стоял парень в гимнастерке с командирскими ремнями, с рукой на перевязи.
– Леха!
– обрадовался Степан.
– Колыванов! Откуда?
– Из госпиталя, - улыбнулся парень.
– Ранен?
– Рука... Навылет.
– Здорово!
– Чего же здорового?
– засмеялся Колыванов.
– Ну...
– неопределенно покрутил головой Степан.
– Фронт, бой... А тут кисни!
– Не похоже, чтоб ты киснул, - усмехнулся Колыванов.
– Весь райком рассмешил. Что это ты им ляпнул?
– А!..
– отмахнулся Степан. И вдруг пожаловался: - Почему это у меня так, Леша? Сначала брякну не подумавши, потом только соображать начинаю. Или в драку сразу! Кровь, что ли, горячая?
– Уши зато холодные, - сощурился Колыванов.
– Уши у дураков холодные!
– обиделся Степан.
– Вот и умней, - опять засмеялся Колыванов.
– Не кто-нибудь - член Союза рабочей молодежи!
– Где он, Союз-то?
– присел на крыльцо Степан.
– Клуб прикрыли, работы нет... Ребята кто папиросами врассыпную торгует от частника, кто на бирже околачивается... А контрики всякие объединяются! С флагами ходят!
– Знаю, - кивнул Алексей.
– Мы тоже будем объединяться. В Москве съезд готовят.
– Съезд?
– не поверил Степан.
– Деникин же прет, Колчак!
– Прет, - помрачнел Колыванов.
– Я хоть в обоз пока просился, а велено вами заниматься.
– Вздохнул и добавил: - А клуб будет!
– Вынул здоровой рукой из кармана гимнастерки бумагу с лиловатым райкомовским штампом и помахал ею перед носом у Степана.
– Становись!
– ломающимся баском скомандовал красногвардейцам совсем еще молодой безусый парень в фуражке с красной звездой и в перетянутой ремнями кожаной куртке.
Красногвардейцы торопливо целовали жен и детей, совали им в руки остатки сухарей и сахара, строились они долго, не очень умело, но парень в фуражке со звездой не торопил, не покрикивал, молча прохаживался вдоль неровного строя и поглядывал на райкомовское крыльцо.
Когда на крыльцо вышел Иван Емельянович Зайченко, шеренга красногвардейцев уже приняла почти воинский вид.
Те, что помоложе, поджимали животы и выпячивали грудь, пожилые стояли вольнее, и бросались в глаза их тяжелые ладони, на которых еще блестела винтовочная смазка.
Зайченко подошел к парню в фуражке со звездой и пожал ему руку.
Потом пошел вдоль строя - то ли проверял оружие и обмундирование, то ли просто прощался перед отправкой. С одним, пышноусым, поздоровался за руку, что-то сказал ему, отчего тот разулыбался и кивнул на стоящую в стороне вместе со всеми женщину в голубом платье и черном вязаном платке. Женщина тянула платок за концы, прикрывая живот, и стеснительно улыбалась. Зайченко покивал ей издали и пошел к крыльцу. Глянул на босые ноги Степана и неодобрительно покачал головой. Степан независимо дернул плечом и еще дальше выставил босую ногу, а Колыванов сунул Зайченко бумагу с райкомовским штампом и огрызок карандаша.