Там вдали, за рекой
Шрифт:
– Дак скажешь разве?
– мял в руках треух Федор.
– У самих есть нечего, а меня зовете...
– Ну и что?
– не отставал Степан.
– А ничего!
– вдруг рассердился Федор.
– Что я, не человек? Размяк!..
Разговаривая со Степаном, он то и дело косился на Саньку, который умело раздирал очищенную воблу и раскладывал перед каждым по кучкам.
Степан проследил за взглядом Федора и усмехнулся:
– Жалко?
– Жалко, не жалко...
– буркнул Федор
– Да...
– протянул Степан.
– Прет из тебя!
– Чего прет-то?
– не понял Федор.
– Серость твоя!
– Степан отодвинул лежащую перед ним кучку воблы.
– Я лично этот несознательный харч есть не буду.
– Цепко оглядел всех и добавил: - И вам не советую.
– Отравимся?
– с набитым ртом спросил Санька и подмигнул Федору.
– Отравление бывает не только на почве пищи, - туманно заявил Степан и посмотрел на Глашу.
Она сидела с независимым видом и вертела в руках рыбий хвостик. Потом решительно сунула его в рот и принялась аппетитно похрустывать косточками.
– Садись, Федя!
– Настя подвинула Федору кучку побольше.
– Ешь... Хлеба бери... Лук вон...
– Обопьешься с него...
– поморгал своими белыми ресницами Федор и поглядел на Степана.
Тот сидел мрачный. Жевал картофелину, двигая скулами. Потом сказал:
– До чего картошка сухущая! Не проглотишь.
Глаша сбоку, по-птичьи глянула на Степана и посоветовала:
– А ты задумай, что это не картошка вовсе. Сразу вкусней будет!
– Как это - задумай!
– уставился на нее Степан.
– Картошка-то, вот она! В руке у меня.
Глаза у Глаши блеснули. Она прикрыла их ресницами и тихо сказала:
– Это ничего... Я всегда так делаю... Мы когда окопы последний раз рыли, до того я устала - лопата из рук валилась. Я и задумала, будто в одной старой-престарой крепости томится отважный революционер. На рассвете его поведут на казнь. И чтоб спасти этого революционера, нужно вырыть подземный ход. А скоро утро, торопиться надо. Подумаешь, ладони я до крови стерла! Заживут ведь ладони, верно? Зато какого человека от смерти спасу!
– Успела?
– спросил Санька.
– Чего успела?
– не поняла Глаша.
– Ну... этот... подземный ход вырыть?
– А!
– Глаша засмеялась.
– Работу кончать велели.
– Жалко...
– вздохнул Санька.
– Ага...
– кивнула ему Глаша.
– Еще бы немного и успела!
Глаша опять засмеялась и, тряхнув головой, закинула косу за спину. Степан сидел притихший и смотрел на нее. Хотел отвернуться и не мог. Смотрел и смотрел!
А Глаша улыбнулась и сказала:
– Осенью идешь пешком через весь город... На улицах ни души, ветер свистит, холодно! А я задумаю, будто
– Увидела глаза Степана и спросила: - Чего смотришь?
– Так...
– Степан повел шеей, будто жал ему ворот распахнутой косоворотки.
– Тебе бы в кино выступать!
– Правда!
– обрадовалась Глаша, и глаза ее засияли.
– Ага...
– кивнул Степан, поймал насмешливый взгляд Саньки и грубовато добавил: - Они там все такие!
– Какие?
– не поняла Глаша.
– Ну...
– Степан повертел пальцем у виска.
– Туркнутые.
Санька громко засмеялся, а Глаша отвернулась, сгорбилась, и Степан опять увидел, какими острыми стали вдруг ее плечи и непомерно длинными руки. Помрачнел, поискал глазами по столу, ища оставленную ему воблу, не нашел и непонимающе поглядел на невозмутимо жующего Федора:
– Ты мою воблу умял?
– Была твоя, стала наша!
– хмыкнул Федор, обсосал косточку и степенно сказал: - Ты эту воблу есть не хотел? Не хотел. Пропадать, выходит, добру?
– Мало ли что не хотел!
– взорвался Степан.
– А теперь захотел! Пристроился уже? Частник!
– Во!
– привстал Федор.
– Да ешь ты ее на здоровье!
– Проваливай отсюда!
– крикнул Степан, понимая, что злится он не на Федора, а на себя, и дело не в несчастной этой воблине, а в Глахе, которую он опять, не хотя, обидел. Остановиться уже был не в силах, да и не хотел признаваться в своей слабости. Подошел к двери и распахнул ее: - Давай!
– Спасибо, Степа.
На пороге стоял Алексей Колыванов и улыбался. Здоровой рукой он прижимал к себе граммофон с расписанной яркими цветами трубой. Посмотрел на обиженно сопевшего Федора, на Степана, усмехнулся и сказал:
– Подержи-ка музыку, Федя!
Федор обхватил граммофон обеими руками, поставил на стол, полюбовался большими красными розами на раструбе, обтер их зачем-то рукавом пиджака и шумно вздохнул.
– Ты чего это такой надутый?
– спросил его Колыванов.
– Или обижают тебя у нас?
Федор помолчал и сказал:
– Кто меня обидит - не обрадуется.
– Ну, ну!
– Колыванов подмигнул Насте.
Та заулыбалась и обернулась к Степану.
Степан шутки не принял. Гордо отвернулся.
Колыванов опять перемигнулся с Настей, подсел к столу, обмакнул в соль хлебную корочку, вкусно похрустел и спросил у Федора:
– Что редко заглядываешь?
Федор покосился на Степана, помял в руках свой треух и ответил:
– Недосуг мне... Работу ищу.