Тавриз туманный
Шрифт:
– Эту ошибку следует исправить, - обратясь к Сардар-Рашиду, заметил Гаджи-Самед-хан.
– Мы должны уметь различать своих друзей.
– Ваш покорный слуга не имеет никакого понятия об этом деле, отозвался Сардар-Рашид.
– Махмуд-хан обходит город и опечатывает все, что ему заблагорассудится. Я сам собирался доложить об этом вашему превосходительству.
– Немедленно снимите печать с имущества, а Абульгасан-бека я прошу выразить Мешади-Кязим-аге от моего имени искреннее сожаление.
Сказав это, Гаджи-Самед-хан приложил свою печать
Спустя полчаса по приказу Сардар-Рашида секретарь принес охранные грамоты и приказ о снятии печатей.
Добившись своей цели, я хотел встать и уйти.
– Торопиться нет нужды, - обратился ко мне Гаджи-Самед-хан - Мы пообедаем вместе.
Он достал из кармана жилета покрытые черной эмалью часы, посмотрел на них и сказал:
– Часы эти очень дороги вашему слуге. Эти часы купил мне во Франции покойный Музаффэр-эддин-шах. Это ценная память. Но они плохо работают, а отдать их в руки мастера мне не хочется.
Желая воспользоваться удобным случаем, я сказал:
– Лучше, если его превосходительство будет хранить дар покойного падишаха в своей сокровищнице, а сам будет носить другие. В настоящее время имеются великолепные часы фирмы Мозер. Если бы ваше превосходительство не возражали принять в знак почтения и дружбы скромный дар от одного из своих покорных слуг, я был бы счастлив поднести ему находящиеся при мне весьма ценные часы.
Я вынул часы. При виде украшавших крышку дорогих камней глаза палача запылали. Он с вожделением разглядывал часы, повернув их, прочел выгравированную на обороте надпись и повернулся ко мне.
– Если уважаемый господин изволит дать нам это звание, мы с большим удовольствием примем его.
Сидящие в зале стали поздравлять Гаджи-Самед-хана. Сцена угодливости и лести возобновилась. Часы переходили из рук в руки и, обойдя всех, они вернулись к Гаджи-Самед-хану.
– Уважаемый Абульгасан-бек! А можно ли сейчас приобрести подобные часы?
– спросил Этимауддовле.
– Нет, - ответил я, - часы эти полтора месяца тому назад были заказаны мной в Берлине для его превосходительства.
Гаджи-Самед-хан, которому очень понравились мои слова, сказал:
– А за это мы будем называть вас не Абульгасан-беком, а Абульгасан-ханом, - сказал он и тут же приказал выдать об этом приказ.
Когда, поднявшись вместе, мы собрались перейти в столовую, вошел Махмуд-хан.
– Пришел Гаджи-Мир-Мухаммед-ага, он хочет видеть ваше превосходительство, - доложил Махмуд-хан.
– Пусть пожалует, - недовольным тоном буркнул Самед-хан.
Гаджи-Мир-Мухаммед вошел; с разрешения Гаджи-Самед-хана он сел и, вытянув шею, начал раскланиваться с присутствующими. Он несколько раз поднимался и опускался, наклонял голову то вправо, то влево, вверх и вниз. Затем принялся за поставленный перед ним чай и кальян.
Я заметил, как, достав из бокового кармана какую-то бумагу, он передал ее Гаджи-Самед-хану, а тот, не дочитав до конца, вспыхнул. Глаза его налились кровью, казалось,
– Да покарают тебя святые предки, - заорал он, бросив яростный, негодующий взгляд на Мир-Мухаммеда.
– Ты хочешь вздернуть на виселицу все население Тавриза? Довольно! Клянусь своей головой, я не посмотрю на то, что ты потомок пророка, и прикажу раньше всех вздернуть тебя самого. Прочь с моих глаз! Не смей больше переступать порога этого сада. Бесстыдник, как будто у нас в Тавризе нет иных дел, кроме как заниматься удушением людей.
Ни одни из присутствующих не успел заметить, как и когда выскользнул из комнаты Гаджи-Мир-Мухаммед.
Столовая помещалась в небольшой комнате. До начала обеда была подана вода для омовения рук.
Внесли круглые серебряные подносы с яствами. Не взирая на царящий в Тавризе голод, к обеду было подано до пятидесяти различных блюд. Сюда не входили дессерт и многочисленные сорта лакомств и приправ. Сидящие одним глазом поглядывали на Гаджи-Самед-хана, другие пожирали расставленные перед ними роскошные блюда, так как по обычаю никто не осмеливался протянуть руку к еде, пока не начнет хозяин, а он продолжал со мной беседу о дружеских отношениях между ним и царским консулом, о счастье и благополучии, ожидающем Иран от покровительства русского императора.
– Бисмиллах!
– наконец произнес Гаджи-Самед-хан.
Сидящие вокруг скатерти набросились на плов. Пальцы усиленно заработали, выбирая куски мяса и курятины.
РАФИ-ЗАДЕ И ШУМШАД-ХАНУМ
Выйдя от Гаджи-Самед-хана я отправился к Нине, рассказал ей о своем пребывании у Гаджи-Самед-хана, и она одобрила мои действия.
Послал Тахмину-ханум к Гасану-аге и Тутунчи-оглы с просьбой прийти ко мне, сам же решил прилечь на часок, но отдохнуть не удалось. Меджид забрался ко мне на кушетку и начал рассказывать сказку о лисице и петухе.
Пришли и дочери Тахмины-ханум, Тохве и Санубэр. Нина сообщила, что придут также Махру и Ираида. По ее словам, сегодня, согласно обычаю, Махру следовало снять траурный наряд.
Я поднялся и сел на кушетку. Меджид, перестав рассказывать сказку, уже изображал Саттар-хана. Белого коня ему заменяла камышовая палочка. Посреди комнаты он построил баррикаду. За маленьким сундуком были размещены игрушки, изображающие карадагскую конницу. Обнажив меч, он ринулся в атаку и, разбросав игрушки, рассеял воображаемого неприятеля.
Поймав малютку, я прижал его к груди и, гладя его кудри, спросил:
– Как тебя звать?
– Саттар-хан.
– Кто ты такой?
– Меджаиб*.
______________ * Исковерканное ребенком слово мюджахид - борец за идею.
– Чей ты сын?
– Мамин.
– А кто твоя мама?
– Мама.
– А как ее зовут?
– Мама.
– Покажи ее.
– Видишь, вот несет тарелки. Разве ты еще не знаешь моей мамочки?
Нина смотрела на нас. Она протянула к ребенку руки, и он, вырвавшись от меня, кинулся в ее объятия.