Тавриз туманный

Ордубади Мамед Саид

– Доложи хану, что требуемый человек доставлен, - сказал часовой молодому слуге и, повернувшись ко мне, добавил:

– Кажется, вам придется немного обождать. Хан пирует.

– Это канцелярия хана, - сказал часовой, немного погодя.
– Хан лично разбирает дела преступников.

– А какие у вас тут преступники?
– спросил я.

– Да разные бывают.

И, понизив голос, сказал с лукавой улыбкой:

– Вот скажет кто-нибудь ханской кошке или собачке, "брысь", или зашикает на цыплят, -

значит, преступник. Это все ханские крестьяне.

Вошел молодой слуга и с поклоном пригласил меня к хану.

– Пожалуйте, сударь. Хан просит вас к себе.

Мы вошли, в устланную коврами переднюю. Заметив в углу сложенную рядами обувь, разулся и я, и мы перешли в огромный зал. У окна на шелковом тюфячке сидел сам хан. Рядом с ханом на другом тюфячке сидел мужчина в тонкой черной абе, оказавшийся ханским визирем. У входа, в ожидании приказаний, стояли с почтительно сложенными на груди руками слуги.

Оглядев меня быстрым взглядом, хан пригласил сесть.

Я присел у окна по другую сторону хана.

Хан приказал всем, кроме визиря и двух вооруженных слуг, покинуть зал и обратился ко мне с приветствием:

– Добро пожаловать! Рад вас видеть! Не расскажите ли, откуда изволили прибыть в наши края?

– Глубокочтимый хан, я еду из Хоя, - быстро ответил я.

– А туда без сомнения изволили прибыть из Тавриза?

Вопрос хана заставил меня насторожиться. Я решил, что он знает нас, и, не скрываясь, открыл ему правду.

– Да, вы правы, в Хой я приехал из Тавриза.

– Великолепно, - проговорил хан.
– Нет нужды спрашивать, чем вы занимались в Тавризе. Без крайней необходимости вы, конечно, не стали бы удлинять и усложнять свой путь. Ведь расстояние между Тавризом и Джульфой не так уж велико!

Я чувствовал, что мы угодили в западню, и с недоумением смотрел в лицо хану. Это был бритый, с тонкими усами, небольшого роста, бледный, худощавый мужчина лет тридцати - тридцати пяти.

Прервав минутное молчание, он заговорил опять:

– Я не враг кавказцам, вы не беспокойтесь. Мне известно, кто вы. Мой тесть Эмир Туман, бывший правитель города Хоя, известный враг революции, но я лично не противник освободительного движения, ибо оно направлено против моих кровных врагов.

– Все во власти хана!
– пробормотал я в ответ на признания хана.

– Будьте покойны, здесь вам не угрожает никакая опасность. Разбойники макинского хана также не посмеют явиться сюда; и вы, и ваши друзья можете быть на этот счет совершенно спокойны. Однако я не хотел бы, чтобы вы переходили Аракс в ближайшие ночи, сейчас Аракс многоводен... Ну, прекрасно, а теперь пожалуйте к ужину.

После ужина хан прислонился к подложенной под локоть парчовой подушке. В комнату внесли две жаровни с раскаленными углями. Затем два красивых мальчика принесли подносы с осыпанными бирюзой трубками для опиума и щипчиками.

–

Приготовьте трубки!
– приказал хан.

Взяв опиум изящными щипчиками, мальчики поднесли его к раскаленным уголькам, чтобы отогреть и смягчить опийные шарики; затем вложили их в трубки и проткнули серебряными иголочками маленькое отверстие.

Одну из трубок подали Шукюр-Паша-хану, а другую визирю Мирза-Джавад-хану, затем взяв теми же щипчиками угольки, мальчики поднесли их к опийным шарикам.

Курильщики принялись с наслаждением втягивать в себя и клубами выпускать из ноздрей дым. Сверкавшие сквозь этот опьяняющий дым глаза обоих мужчин были устремлены на раскрасневшиеся от огня лица мальчиков.

Переводя взгляд с курильщиков на детей, я припомнил увеличенные фотографии этих мальчиков, висевшие в приемной комнате хана, и понял, что это - обычные во всех восточных дворцах ханские фавориты. Одного из них звали Гудратулла-хан, а другого Насрулла-хан.

Еще до начала курения хан был в состоянии опьянения. Мальчики подносили одной рукой угольки к трубкам, а другой кормили курильщиков всевозможными сластями, разложенными на скатерти.

Мне также предложили трубку, но я, поблагодарив, отказался.

Немного спустя, в комнату вошел третий мальчик с тарой в руках.

– Гусейн-Али-хан, начинай!
– приказал хан.

Настроив тару, Гусейн-Али-хан повернулся лицом к обслуживавшему хана Гудратулла-хану и запел.

Пропев четыре куплета, он обратился к свечам, горевшим в канделябрах, и продолжал пение.

Окончив пение, молодой музыкант стал переводить спетые на фарсидском языке стихи на азербайджанский язык.

"Я пленен красотой юного мальчика.

Силою усердных молитв я достиг цели и беседую с ним;

Я не скрываю, что влюблен в радость созерцания юного красавца,

Ты должен понять, какой мощью я обладаю.

О свеча, гори же ярче, если ты горишь от горя,

Ибо и я сегодня решил сгореть дотла".

Гусейн-Али-хан пел и аккомпанировал себе. Хан и его визирь Мирза-Джавад заказывали певцу любимые мелодии и газели.

Опьянение достигло своей высшей точки. Глаза хана были полузакрыты. Блуждая на грани бытия и небытия, полураскрыв веки и указывая пальцем в потолок, он запел сам:

"Если колесо мира не будет двигаться по моему капризу, я

поверну его вспять...

Я не принадлежу к тем, кто страшится превратностей судьбы".

Когда курильщики говорили, в словах их нельзя было найти ни связи, ни смысла.

– Быть может, гостю угодно отдохнуть?
– сказал вдруг хан, открыв глаза, и снова впал в полудрему.

К опиуму больше не прикасались; опьяненные, они предавались теперь сладким грезам.

От одуряющего дыма опиума мне хотелось поскорей вырваться на свежий воздух. Мальчики сидели в ожидании приказаний.