Тайгастрой
Шрифт:
— Это ты товарищ Сироченко? — обратился Журба к парню.
Тот несколько раз копнул, поглубже всадив лопатку в грунт, и только тогда разогнулся.
— Ты — Сироченко?
Парень вытер лицо концом рубахи, которая не была заправлена в порты, и хитровато глянул секретарю партийного комитета в глаза.
— Ты — Сироченко, спрашиваю?
— Я... А что?
— Читал, что про тебя пишут?
— Грамотный! — он пытался быть развязным, но не получалось.
— Что скажешь?
— А что мне говорить?
— Значит, выдумали? Зря
— Один раз выпил, так что? На свои! А малярия у меня давняя. На Алтае подхватил.
— Раз оклеветали, чего молчишь? Разве в нашем обществе можно человека ни за что обидеть, оклеветать? Что ж, по-твоему честь человека у нас ничего не стоит?
— Да я не жалуюсь. Чего пристали!
— Как можешь не жаловаться, если неправда? Нет, ты напрасно думаешь, что можно обидеть человека ни за что и так оставить. Я вот пришел поговорить, чтобы тебя перед народом обелить. Хочу выступить в газете и сказать, как у нас неправильно поступила редакция, напав на честного, непьющего труженика.
— Реабилитировать хотите? — спросил парень насмешливо.
— А ты откуда знаешь такое словцо?
Парень вздернул подбородок.
— Пять групп кончил!
— Ты один здесь?
— С отцом.
— Отец где работает?
— Верхолазом.
— Сколько тебе лет?
— Семнадцать.
— Так я выступлю в защиту тебя. Ладно?
— Да чего вам надо? Кто вас просит?
— Не груби!
— Я не грублю.
— В армии не был и, вижу, не знаешь дисциплины.
— Не был — так буду...
— Так вот, смотри. Подтянуться надо. Чтоб не расписывали тебя в газете.
— А мне что? Пусть расписывают. На то она газета!
— Ты лучше прямо, начистоту, скажи: грех был? Да? Говори, я тебе зла не желаю.
— Пью на свои, кровные, не на чужие... И не маленький!
— Конечно, запрета на водку у нас нет, пей. Но ты пойми, товарищ Сироченко: тебе семнадцать лет, перед тобой все впереди. На что тебе водка? Если у тебя на душе что, досада какая-нибудь — в жизни всяко бывает — почему не подойти к старшему товарищу, не поделиться горем? Разве я отказал бы выслушать, помочь?
— Со всеми нами не наговоритесь!
— Ошибаешься! Именно со всеми надо поговорить. Вот ты мне прямо, как старшему брату, скажи, что тебя толкает на водку.
— Если и скажу, так не поможете. Я уже обращался к начальнику цеха Роликову.
— А в чем дело?
— А в том, что не по душе мне работа землекопа. И все равно работать не буду. Нашли дурака!
— Постой, не кипятись. Какая тебе работа по душе?
— Сварщика.
— Ладно. Обещаю тебе, товарищ Сироченко, поговорить с начальником цеха. А если не поможет, поговорю с товарищем Гребенниковым. Только одно условие. Нет, два условия: первое, ты бросаешь пить; второе, на то время, пока я буду вести переговоры с начальством, ты по-настоящему станешь относиться к работе, хотя она тебе и не по душе. Договорились?
Сироченко подумал, подумал и коротко буркнул:
— Видно
— Нет, меня такой ответ не удовлетворяет. Отвечай, устраивают тебя мои предложения или нет? Еще раз говорю тебе, парень ты молодой, способный, любишь книги, значит — любишь культуру, пять групп кончил, это не пустяк. Разве здесь не мог бы продолжать учебу? И в этом помогу. Только требую, чтобы ты по-настоящему подтянулся. А то, смотрите, распустился, симулируешь! До чего дошел! Стыдись! Итак, договорились?
— Посмотрим...
Ничего не добившись, Журба пошел на следующий участок. «А парень занятный. Придется взять его на заметку».
Высоко в небе стояло солнце, оно не двигалось, и ослепительные лучи заставляли прикрывать лицо рукой. Журба шел по рыхлой земле, прилипавшей к сапогам. Где-то поблизости, в цехе, должна была находиться Надя.
Три дня назад они ушли в тайгу, сидели под березкой на берегу реки, слушали журчание воды, быстро несшейся по каменистому ложу. Шумели лиственницы под ветерком, пробегавшим по верхушкам; на землю осыпались желтые иголочки и золотистая кожура. Потом они, взявшись за руки, шли по скалистому берегу, по крутым извилинам, поднимались выше и выше, откуда открывался вид на цепи гор.
Он рассказывал Наде о приезде в тайгу, о первых месяцах суровой жизни, о зимовке, а она слушала, как сказку.
Пока Журба беседовал с Сироченко, к бригаде Ванюшкова подошла Надя.
Девушки в тоненьких, как папиросная бумага, много раз стиранных юбчонках сидели бок о бок на лопатах. Был обеденный перерыв. Девушки с любопытством глянули на подошедшую. «Молодая, а, говорят, инженер!»
— Это ты, Фрося? Где была, что не видела раньше? — спросила Надя.
— На рельсобалочном. Узнали?
— Как не узнать!
— А я смотрю и думаю: признаете или нет?
Фрося хитро улыбнулась. Она была недурна — рыжеволосая, задорная, вся какая-то приятная, чистенькая.
Надя села возле Фроси.
— Как же вам тут, девушки? Не скучаете?
— Хоть и скучаем, так что поможет!
— А живете где?
— В девятом бараке.
— Как устроены?
— Кровати дали, а досок нет. Матрацы не на что положить.
— И набить нечем: ни сена, ни соломы.
— Хоть бы стружек отпустили!
— Поговорю об этом, обязательно поговорю с комендантом.
Подошел Ванюшков. Улыбнулся, как давнишний знакомый. Был он строен, подтянут.
— Ты, товарищ Ванюшков, тоже переброшен с рельсобалочного?
— Оттуда. В доменном первый день.
— Включайтесь, товарищи, в соревнование. Говорили с вами об этом? Знаете, что к Первому маю пустить должны доменный цех? Работает с нами здесь один известный профессор. И мы должны помочь ему решить научную задачу. Она имеет большое значение. Хочет профессор получить хороший металл. А из хорошего металла машины будем строить. Без машин, сами понимаете, наше государство обойтись никак не может.