Тайгастрой

Строковский Николай Михайлович

— Я знаю только, что мне тяжело не видеть тебя всегда, каждую минуту.

Она вздохнула.

— А впрочем, прости, это так, прорвалось. Столько месяцев не видел тебя. Что делать человеку, увидевшему за чужим окном цветок, от которого ему трудно отвести взор?

— Хорошо с тобой. Только не укоряй, не требуй невозможного. Пусть останется, как было.

Абаканов шел молча.

— Зайдем к нам, посмотришь, как живу.

— Ты еще не живешь здесь, ты гостья. Нет, я не знаю, что говорю. Так ждал тебя. Все-все собралось в тебе, и надо знать, что никогда ничто не изменится, что ты будешь, как цветок за стеклом в окошке чужого мне дома.

Он довел Любу

и Люсю до гостиницы и простился.

На следующий день возвратился Журба, состоялось заседание партийного комитета, а вечером — общезаводское собрание. Многие пришли прямо со смены, в мокрых, горячих рубахах.

Вел собрание Журба.

Свое выступление он кончил словами:

— Мы хотим, чтобы наше строительство стало лучшим в Советском Союзе и чтобы каждый из нас гордился тем, что он работает на Тайгастрое!

Надежда Коханец сидела с Борисом и Митей в дальнем ряду. Она впервые видела Николая на трибуне, впервые слышала его; он открывался сейчас перед ней неведомой прежде чертой — как оратор и партийный руководитель. Она всегда испытывала смущение при виде незнакомого человека на трибуне, испытывала нечто близкое страху: как бы человек не споткнулся, не растерялся. Видеть на трибуне смущенного, растерявшегося человека тяжело, если к тому же он тебе... не совсем безразличен. И когда выступавший своими первыми фразами, тоном голоса, манерой поведения убеждал ее в том, что опасаться нечего, только тогда она начинала слушать выступление. Так было и теперь.

Ее лихорадило перед выступлением Николая, но когда он начал и опасения отпали, она стала вникать в то, о чем он говорил. «А ведь он и как оратор не уступит Борису...» Эта мысль была особенно приятна, хотя Надя не могла простить Николаю обиды за то, что он не откликнулся на ее призыв, не встретил, не пожелал увидеть даже после заседания бюро. «Но почему он такой утомленный? И откуда желтизна на лице?» Ей хотелось заглушить в себе то нехорошее, что поднялось вместе с обидой, и она старалась найти в нем что-то такое, за что могла бы простить его или хотя бы найти оправдание нечуткому его поступку.

— Как тебе он нравится? — неожиданно для себя спросила Надя Бориса.

— А что? — в голосе Бориса прозвучала ревность: в институте он считался непревзойденным оратором, и вопрос Нади как бы ставил его превосходство под сомнение.

— Вообще, неплохо... — сказал Борис.

«Но как странно, — думала Надя, — в зале множество людей и никто не знает, что самый родной ей здесь — секретарь партийного комитета Журба...»

Когда Журба кончил доклад, на трибуну поднялся невысокого роста человек с коричневым суровым лицом.

— Товарищи, — сказал он, — я чех. Бывший военнопленный. Зовут меня Ярослав Дух. В девятнадцатом году я дрался против Колчака. Теперь дерусь за социалистическую стройку. Не идет у нас дело на коксохиме. Все цехи как цехи, а мы топчемся на месте. Просим помощи!

Его сменил бригадир Петр Старцев. Новая брезентовая рубаха на нем топорщится, будто жестяная.

— Я работал на подрывных работах с товарищем секретарем партийного комитета Журбой. Товарищ Журба меня хорошо знает. Потом перевели на котлован в доменный. Не все у нас в порядке с заточкой инструментов. Простое дело, а без хорошо заправленной лопаты много не накопаешь. Наша бригада идет по показателям впереди, но мы можем работать лучше. Мелочи также сказываются на выработке. Заточку надо организовать при каждой бригаде, возле котлована. Думаю, мое предложение поддержат остальные.

Старцев захватил в горсть немытые, пересыпанные

землей волосы — он пришел на собрание прямо с котлована — и помял их.

С призывом к молодежи обратилась Женя Столярова.

«Какая она...» — подумал профессор Бунчужный и удивился тому, с какой свободой передавала она свои мысли и как держалась на трибуне перед массой людей, маленькая, почти подросток.

— Чудная девочка! — шепнула Надя Борису.

Вслед за Женей на сцену вышел, но не стал на трибуну, пожилой рабочий.

— Товарищи! Я сибиряк. Печеклад. Фамилия моя Ведерников. Работаем мы на строительстве неплохо, хотя у нас была уравниловка. У меня замечания к руководителям. Когда строишь себе дом, знаешь что к чему. А у нас здесь, думаю, не все знают что к чему... Мы не на хозяина строим. Поденку отбыл — и шабаш! Нет, ты мне расскажи, чтоб и я сам понимал, и другому рассказать мог. И чтоб на строительстве не было у нас ни одного человека, который не знал бы, что он делает и для чего он тут нужен. Так я думаю. И прошу извинить, если неправильно что сказал.

Журба покраснел. «В мой огород камень... Старик прав».

— Потом перебрасывают нас с места на место. Только приспособишься, а тебя на другую работу! — сказал Яша Яковкин, покручивая мальчишеские свои усы. — Я здесь, кажется, все работы перепробовал. Так не полагается. Строительство наше, может, самое мне родное дело. Приехал, когда ничего здесь не было. И могу сказать, что первую лопатку я взял в руки. И первый кубометр бетона я заливал под домну №1. И буду работать, пока не выстрою завод!

Гребенникову показалось, будто теплой рукой коснулись его сердца. Он наклонился к Бунчужному и сказал:

— Вот какие у нас люди, Федор Федорович...

«Надо немедленно созвать людей по группам, по бригадам, поговорить с ними еще и еще раз, — думал Журба. — То, что делал я, делали агитаторы, оказалось мало, не дошло. И о строительстве чтоб знали, как если б строили себе дом. Правильно сказал печеклад Ведерников».

Потом поднялся Бунчужный.

— Дорогие товарищи! — сказал профессор, Я познакомился со строительствам, познакомился немного с вами. Хорошие на Тайгастрое люди. Просто чудные люди! И спокойно об этом мне, старику, говорить нельзя...

Голос у Федора Федоровича дрогнул...

Пока профессор справлялся со своими чувствами, в зале наступила такая тишина, что было слышно, как кто-то закрыл крышку деревянного портсигара.

— Мы сейчас разрабатываем план наступления по всему фронту. И должны очень, очень хорошо работать. Близятся правительственные сроки.

Профессора снова охватило волнение, и он на несколько секунд прервал речь.

— Я дрожу... — шепнула Надя Мите Шахову. — Как он волнуется...

— Товарищ Журба хорошо сказал, что слово «днепростроевец» звучит гордо. Пусть же и слово «тайгастроевец» звучит так же гордо!

Зал загремел от аплодисментов.

После собрания Надя поспешно вышла из зала, чтобы ее не заметил Николай, и направилась в доменный к Жене Столяровой. Очень понравилась ей эта прямая, по всему видно, честная, хорошая девушка, о которой столько рассказывал ей в Москве Николай.

Жени в ячейке не оказалось, тогда Надя пошла к заводскому клубу. Узкая тропинка, извивавшаяся между горами песка и ямами, освещалась скудно. Шла Надя медленно, отгоняя беспокойные мысли, в душе своей она решила, что Николай для нее утрачен и что она ничего не сделает для того, чтобы вернуть его. «Была радостная встреча. Пусть такой и останется. И откуда я взяла, что ему со мной интересно?»