Тайгастрой
Шрифт:
Свое ранение Журба переносил на ногах. От болей, не покидавших ни днем, ни ночью, он исхудал, издергался и часто без всякого основания накидывался на людей.
— Ты — как заряженная лейденская банка! — сказала ему однажды Надежда. — Коснуться нельзя! Я еще раз прошу тебя лечь в больницу. Ну, сделай это хоть для меня...
Николая трогала нежная заботливость Нади, ее с каждым днем все более крепнувшее новое чувство, — новое, потому что в нем были
Памятная ночь заставила призадуматься многих на стройке. Гребенников понял, что далеко не все меры защиты были приняты на площадке, хотя та телеграмма зама, которую он показывал Серго, открывала глаза не только на неполадки со строительством, но и на какие-то возможно новые тактические пути борьбы, принятые оппозицией, пусть даже и сложившей оружие на глазах всех.
Арест Чаммера — Августа Кара, последовавший после заявления Лазаря Бляхера, позволил раскрыть гнездо шпионов и диверсантов, но, видимо, другие гнезда были законспирированы еще глубже.
— Конечно, — признавался Гребенников, — у нас, на площадке, было достаточно благодушия...
— А я тебе не говорил, что ты переоцениваешь свои педагогические способности? — говорил Журба. — Гигантский размах строительства сделал из тебя романтика, малость притупил твою бдительность... Впрочем, я напрасно наваливаюсь на тебя. Может быть, больше всех повинен во всем этом я.
— Ну считаться нам сейчас — кто больше виноват, я или ты — не приходится. Виноваты оба, — говорил Гребенников, шагая по своему кабинету. — В каждой большой работе возможны просчеты. И мы исправим их. Но, знаешь, Николай, нет худа без добра. Если хоть один из колебавшихся стал после этой ночи тверже на свои собственные ноги и пошел с нами, если хоть с одного из подозреваемых можно снять пятно подозрения, это уже не мало.
Журба требовал удаления со строительства всех, прошлое которых вызывало сомнения.
— Нечего сейчас деликатничать! — жестко говорил он, поправляя перевязь на больной руке. —Мы не так бедны, у нас выросли свои люди. Нам незачем засорять строительство чуждыми элементами. На таком строительстве, как наше, работа должна считаться делом особой чести! Пусть каждый смотрит на свою работу здесь, как на особое к нему доверие, особую награду. Я хочу, Петр, пересмотреть кадры, тщательно почистить их.
— Согласен. Только учти, Николай, — дело это деликатное: надо быть очень внимательным, чутким, действовать обдуманно, спокойно, чтобы не наломать дров. Одних анкетных данных тут мало, подходи к человеку всесторонне, — советовал Гребенников. — Не решай ничего сгоряча. Да почаще заходи ко мне, сложные вопросы будем решать вместе.
Дней пять спустя после диверсии Журба зашел в мартеновский цех.
— Где инженер Шах?
Ему указали. Он прошел к группе. Дмитрий, как всегда, приветливо снял шапку.
— Мне надо с вами поговорить, товарищ Шах. Тон был строго официален. Кровь ударила Мите в лицо и не отходила. Они прошли в сторону. Журба был раздражен и с трудом владел собой.
— Ваш отец — белый эмигрант? Почему вы скрыли это от
Митя побледнел.
— Я не скрывал. Откуда вы взяли? Об этом известно институту, известно из моих анкет, известно моим товарищам: Коханец, Волощуку.
— А мне вы сообщили?
Шах замялся.
— Нет. Но... вы никогда об этом не спрашивали...
— С секретарем партийного комитета вы должны были сами поговорить. По собственной инициативе.
— Мне не пришло в голову...
— Вы и теперь продолжаете поддерживать связь с родными?
— Нет.
— Нет? — с подчеркиванием спросил Николай, как если б у него были данные думать иначе.
— Нет!
Журба ушел. Митя заметался по цеху. Цифры, расчеты, задание бригадам — все спуталось. Он никогда не видел Журбу в таком состоянии. Значит, случилась беда. Но что? Об отце он не знал ничего вот уже одиннадцать лет. И Митя решил поговорить с Гребенниковым.
Выйдя из мартеновского цеха, Журба пошел в сторону, по тропе, круто спускавшейся к котлованным выработкам под цехи второй очереди. День выдался ясный, лежал глубокий снег, искрившийся огоньками, и весь завод в снегу, среди тайги, казался сказочным. Но Николай не замечал этой красоты. За последние дни он чувствовал себя совсем больным, хотя и не показывал виду. Он осунулся, пожелтел. Сейчас ему можно было дать не меньше сорока.
Авария выбила его из обычной рабочей колеи, из состояния спокойного равновесия. Чувство вины за случившееся не давало покоя. Он проверял себя, свою партийную работу за два года и находил все новые и новые ошибки. Вот и сейчас он сделал ошибку.
«Разве правильно я поступил с Шахом? Сам не нахожу себе места и других с толку сбиваю. Шах всегда был на глазах. Честный парень, хороший инженер».
Журба вспомнил Шаха в ночь аварии — покрытого мокрыми тряпками, обожженного, но радостного, возбужденного. «Ведь это он спас проекты... Нет, прав был Петр. Тут надо действовать обдуманно, спокойно...»
Журба снова стал перебирать в уме последние события.
Захваченная на площадке банда, как оказалось, принадлежала к глубоко законспирированной правой и «левой» оппозиции, связавшей себя с германскими и японскими империалистами и с недобитками из «промпартии». Оголтелая банда диверсантов и убийц глубоко запустила щупальцы в различные организации и готовилась нанести Советскому государству удар в спину.
«Так вот оно что... — думал Николай. — От политических платформ и платформочек в объятия к фашизму! В объятия ко всем, кого можно использовать в качестве кистеня, финки или заржавленного обреза! По боку политические дискуссии! Кепку на глаза, воротник кверху, нож в кулак — и в темную ночь!..»
Журба окинул взором рабочую площадку и ощутил такую любовь ко всему, что открывалось глазам, любовь к людям, к их труду, к сооружениям завода, что горло перехватила спазма... Он мысленно представил себе Советский Союз, многочисленные стройки, весь многомиллионный коллектив, преданный делу социализма. Великий вождь стоял на государственной вахте, и каждый был уверен, что он проведет корабль сквозь любой буран.