Тайна Высокого Замка
Шрифт:
— Ну, ну, — шутливо потрепал сына по плечу Ковальчук, но от Петрика не укрылась грусть в голосе отца.
— Скоро вернёшься, тату?
— Постараюсь… Ты, Петрик, теперь за старшего в нашем доме. Береги сестру, и вот её… Кроме нас, у Марци нет никого…
Марце было около трёх лет. Ковальчук нашёл её возле костёла Марии Снежной. Ребёнок спал, припав заплаканным личиком к пыльным кирпичным ступенькам лестницы. В кулачке у девочки была зажата записка. Ковальчук осторожно вынул и прочитал: «Если у вас есть сердце, спасите ребёнка. Родители убиты…»
Уходя,
— Уже уходишь, татусь?
— До свиданья, сынок, — отец поцеловал Петрика в голову.
Не было ещё и пяти утра, когда Ковальчук вышел из дому и потонул в предрассветном тумане.
Ганнуся работала санитаркой в Доме младенца на Песковой улице. Она уходила рано утром и возвращалась за пятнадцать минут до полицайцайта.
Это случилось, когда её не было дома.
Во двор вкатила легковая машина. Рядом с шофёром сидел эсэсовец в пенсне, очень похожий на гуся. Он поспешно распахнул дверцу и помог выйти из машины молодой, красивой женщине в трауре.
Через два часа, при помощи трёх молодчиков в форме «украинской полиции», весь дом был очищен от жильцов, поселившихся здесь ещё осенью 1939 года, когда коммерсант с женой удрали в Варшаву.
Заслышав тяжёлую поступь полицаев, Петрик заперся на засов. Он готов был скорее умереть, чем открыть им дверь.
Марця, которую Петрик припугнул щурякой [13] , забилась под одеяло и замерла.
Сквозь закрытые двери Петрик слышит голос пани в трауре.
— О, панове, здесь живёт бедная девушка и её маленький брат. Их не надо трогать, пусть живут, они мне не помешают.
13
Крыса.
Шаги удаляются.
Петрик отмыкает засов и выглядывает во двор. «Значит, эта красивая пани, одетая во всё чёрное, — не немка?..»
Ганнуся пришла намного раньше обычного. У неё болела голова.
Петрик сбивчиво рассказал сестре, что произошло.
— Заступилась за нас, не позволила этим шупо [14] ворваться сюда. Она добрая…
— Ой, добрая, — со злой усмешкой покачала головой Ганнуся. — Да у неё в месяц по две служанки менялись, такая она добрая.
14
Так презрительно называли немецко-украинскую полицию.
— Я её, кажется, узнал… Она тогда в баре «Тибор» подарила мне аж два злотых…
— Кто?
— Она…
— Что ты мелешь? Забыл что ли, как тебя в прачечной днём и ночью под замком держали!
— А это ещё раньше было! Когда мы жили у дяди Тараса.
— Стала бы она по барам шататься!
— А вот и шаталась, — упрямо стоял на своём мальчик. — Я всё теперь вспомнил. Всё!
Петрик приник к уху сестры и чуть слышно прошептал:
—
— Да что ты?
— Могу даже поклясться…
— Сходи на Коперника…
— Ладно.
— Откроют дверь, что ты должен сказать?
— Прачка просила передать, что бельё будет готово вечером, — шёпотом выпалил Петрик.
— Скажешь…
— Не маленький, знаю, что сказать, — тихо пробасил мальчик. — И что ты заболела скажу.
— Нет, нет, не надо!.. Татку скажут, а он возьмёт да и придёт сюда… Это же опасно… Не говори, слышишь?..
— Как хочешь.
— Один не ходи… Забеги за Васильком. Его оставишь на улице, пусть наблюдает — не следят ли за тобой.
Петрик мчится к Васильку. Здесь он застаёт Йоську и узнает о новой беде: Йоська и его мама, согласно немецкому приказу, в течение трёх месяцев обязаны перебраться за железнодорожный мост, в кварталы северного предместья. Там будет еврейское гетто. Но этого ещё мало, Йоська и его мама должны немедленно пришить на правый рукав своей одежды белую повязку с голубой звездой. И под страхом смерти они не смеют больше ходить по тротуарам, а только по мостовой.
— Я не хочу в гетто! Я не хочу, как лошадь, ходить по мостовой! — возмущался Йоська. — Я ж в этом доме родился, зачем я должен уходить отсюда?
— А вы не признавайтесь, что евреи, — тихонько подсказала одна из сестрёнок Василька. — Скажите немцам — мы украинцы! Теперь тут у Львове будет Украина. Я сама слышала, возле ратуши радио так говорило.
— Молчи, дура, если ничего не понимаешь! — обругал девочку Петрик. — «Будет Украина…» Да тут с испокон века — Украина! Ещё сам Данило Галицкий Львов построил… А фрицы теперь переиначили по-своему — «Лемберг». И все улицы переиначили на немецкий лад. Язык скрутишь, пока выговоришь…
— Ох, Петрик, прикусил бы ты лучше свой язык! — нахохлилась Катруся, забежавшая в комнату за синькой. Она внизу, в общественной прачечной, помогала матери стирать чужое бельё. — За такие слова, Петрик, тебя схватят и в Неметчину угонят, как нашего батька. А то ещё и…
— Не боюсь их!
— Я тоже не боюсь, — с сомнением проронил Йоська. Он никак не мог забыть ту страшную картину, свидетелями которой они стали на улице св. Софии, когда относили с Васильком постиранное бельё одному клиенту.
Три пьяных эсэсовца в чёрных мундирах с черепами на петлицах в сквере привязались к девочке лет пятнадцати. Бедняжка со слезами умоляла их отпустить её. В это время мимо проходил старик-священник, который с крестом в руках стал упрашивать гитлеровцев не обижать девочку. Тогда пьяные фашисты накинулись на священника, сорвали с него рясу, скрутили ему назад руки и подожгли бороду. Старик упал на землю и начал биться лицом о песок, чтобы загасить огонь. Эссэсовцы пинали его ногами, дико смеялись. И неоткуда ему было ждать помощи во всём божьем мире. Один из фашистов выхватил револьвер и застрелил старика.