Тайная жена Казановы

Линн-Дэвис Барбара

– Останови здесь! – велел Пьетрантонио гондольеру.

– Ты что задумал? – повернулась я к брату. – Мы где?

– У Ридотто, – ответил он.

– Ты… выходишь здесь, чтобы поиграть в карты? – удивилась я. – Со мной в оперу ты не едешь?

Он похлопал по кошельку с монетами, который лежал у него в кармане бриджей.

– О нет! Джакомо заплатил мне немало, чтобы я отослал тебя к нему одну. – Он оставил меня в каюте и выпрыгнул на мокрый тротуар.

Вот, значит, как… меня купили на ночь. Я почувствовала себя куртизанкой. Но в то же самое время я ощутила себя удивительно ценной. Желанной.

– А как же я вернусь домой? –

крикнула я вслед брату через открытое окно, неожиданно вспомнив о главном.

– Ах да! – крикнул Пьетрантонио в ответ. – Я сказал маме, что потерял ключи. Она обещала оставить дверь со стороны канала открытой. – Он театрально мне поклонился и зашагал прочь.

Вот уж балабол! Гондольер посмотрел на меня, ожидая приказа.

– В театр Сан-Самуэль, – велела я. – Voga! [12]

Гондола заскользила в ночи. Я откинулась на спинку дивана и обхватила себя руками, чтобы успокоиться. Ладони у меня были липкими, я вытерла их о платье. О платье Джульетты. Что бы она обо мне подумала, если бы увидела? Впервые в жизни одна на улице, направляюсь на встречу с любимым!

12

Греби! (итал.)

Сердце мое трепетало. Я понятия не имела, что ждет меня впереди. Но… меня ждал Джакомо.

Глава 11

– Наконец-то! Мы по-настоящему одни.

Джакомо встречал меня на залитых светом фонаря ступенях перед театром. На нем был традиционный венецианский карнавальный костюм: длинная черная накидка с капюшоном, под которой скрывались голова и плечи, черная треугольная шляпа и белая угловатая маска, напоминающая птичий клюв. Маску он снял, чтобы я смогла узнать его в роящейся толпе не только благодаря его необычному росту.

Я ощутила трепет до кончиков пальцев, когда увидела его в этом зловещем костюме. Он взял меня за руку – какая большая, теплая и уверенная у него ладонь! – и повел внутрь.

Театр Сан-Самуэль поразил меня своей схожестью с огромной золоченой шкатулкой для драгоценностей. Никогда еще я не видела такого великолепия, даже в церкви. Повсюду оранжево-золотистым пламенем горели свечи, освещая четыре яруса позолоченных балконов, возвышающихся над сценой. На темно-синем потолке поблескивали тысячи золотых звезд.

Мы стали подниматься. Все выше и выше, до самого четвертого яруса.

– А почему… так… высоко? – спросила я, задыхаясь. Уже пожалела, что так туго затянула платье.

– Я сейчас покажу, – ответил он, подводя меня к краю балкона.

Мы посмотрели вниз в яму. Я смогла разглядеть разносчиков, которые сновали между переполненными рядами, торгуя вином, сосисками, фруктами, орехами и семечками. Кто-то громко имитировал кукареканье петухов и кудахтанье кур, слышались смех и крики. Кто-то ради забавы бросался семечками и кусочками фруктов, и казалось, происходило что-то вроде соревнования: кто покажет себя большим дураком.

– «Мужчины – это обезьяны снаружи и свиньи внутри», – с серьезным видом произнес Джакомо. – Это цитата из Библии.

Я недоверчиво посмотрела на него, но не смогла сдержать улыбку.

– Обожаю ямочки на ваших щеках, когда вы улыбаетесь, – сказал он, касаясь моей щеки чуть ниже

маски. И даже когда он убрал руку, я продолжала чувствовать прикосновение его пальцев на своей коже. Я дотронулась до своей щеки, будто навсегда запечатывала это ощущение.

Мы пошли искать свою ложу. Внутри было душно, во-первых, из-за высоты, во-вторых – из-за тысячи горящих свечей. К нам подошел официант, чтобы предложить фруктовое мороженое, которое мы с радостью купили. Джакомо снял свой плащ и маску, но я маску снимать не стала, боясь, что меня узнает кто-то из знакомых моего отца.

– Вы впервые в опере с тех пор, как вернулись в Венецию? – поинтересовалась я у него.

– Впервые, – ответил Джакомо, смакуя свое лимонное мороженое и предлагая мне отведать с маленькой ложечки. Я же заказала свое любимое, с привкусом хурмы.

– Я выбрал эту оперу ради вас, потому что сопрано, Агата Риччи, – любимица толпы, – объяснил он. – Если нам повезет, мы увидим, как ее поклонники в конце выпускают голубей. На шейках у них привязаны колокольчики, создающие свою собственную музыку, когда птицы летят… – Голос его затих, он выглянул на сцену, как будто что-то вспомнив.

– Насколько я понимаю, вы уже раньше бывали в этом театре? – продолжала расспрашивать я.

– Да, и не раз. – Он смерил меня взглядом. – Честно говоря, раньше я был музыкантом, скрипачом в этом самом оркестре.

– Ничего себе! – Я не знала, как реагировать. Быть любимцем публики – это одно. Общество восхищается его мастерством. Но скрипачом?

– Это было ужасно, – признался он, словно прочитав мои мысли. – Я зарабатывал эскудо в день, пиликая на скрипке.

Я засмеялась, потому что восхищалась умением Джакомо посмеяться над самим собой, как бы ненароком. Но еще я начинала чувствовать, что он скрывает неудачи, потери и сожаления.

– Но все это в прошлом, – поспешно заверил он меня. – Я стал совершенно другим человеком.

И больше никаких намеков. Кто его семья? Почему он никогда не говорил о родных? Как он из скрипача превратился в человека, у которого мой брат просит денег?

– А как изменилась ваша судьба? – решилась я его спросить.

– Я обязательно вам расскажу, – улыбнулся он немного лукаво. – Одна ночь изменила всю мою жизнь.

– Правда?

– Правда. В то время мне был двадцать один год. Я играл в оркестре в Ка’Соранцо, на одной свадьбе. Я ушел оттуда, наверное, за час перед рассветом. Спускаясь по лестнице, я увидел, как мужчина в красной тоге – один из сенаторов Венеции – уронил на пол письмо, когда доставал из кармана носовой платок. Я поднял письмо, и в знак признательности сенатор предложил мне подвезти меня домой.

Уже через три минуты я сидел в его гондоле, и он просил меня потрясти ему левую руку. «Рука затекла, – объяснил он. – Такое ощущение, что я лишился руки». Я изо всех сил потряс его руку, но тут он сказал, что не чувствует ногу. Я поднес фонарь поближе к его лицу и увидел, что рот его растянут до левого уха. – Джакомо засунул палец в рот, растянул губу, чтобы показать мне. Я сделала вид, что мне смотреть противно, хотя на самом деле он показался мне, как всегда, красивым.

– Когда мы подплыли к его дому, сенатор едва был жив. Я с помощью одного слуги отнес его наверх. Мы привели доктора, чтобы тот пустил кровь. Приехали еще два приятеля, и я узнал, что сенатора звали Маттео Брагадини. Его приятель сказал, что я могу идти, но я чувствовал, что должен остаться.