Тайны темной осени
Шрифт:
Сын тёти Аллы.
Сеня.
Кажется, я выговорила имя вслух. Арсений мрачно кивнул мне, и стал смотреть под ноги. Я молча смотрела на него, не в силах отвести взгляда. Так вот почему он бродил в кошачьем облике по городу. Вот почему пришёл к Ольге, и, наверное, здорово мешал Алексею сосать из жены жизнь, но просто так, не возбуждая в свой адрес лишних подозрений, избавиться от кота тот не мог. Пришлось сначала отправить в Хосту Ольгу. А кота попытался убить сам.
Не женщины со скандинавскими палками. Сам, сам Алексей! Поэтому у него недостало сил поддержать иллюзию на пепелище
Господи, каким ясным, каким понятным становилось теперь всё! И, как всегда, когда всплывает очевидная истина, меня накрыло жаркой волной стыда и презрения к себе самой же: ну, где глаза твои были, дура? Почему не увидела, не пресекла, не спасли?!
— В общем-то, всё, — тихо сказал Похоронов, и голос его прозвучал неожиданно мощно и гулко, заполнив собою всё тёмное пространство.
— А… она…
Кукла медленно поднялась с колен и внезапно оказалась девочкой. Раны, лохмотья, нитки, сшившие ей веки и губы, опадали с неё подобно апрельскому дождю. Уродливая оболочка растворилась, открывая сердцевину — того самого ребёнка, который всё ещё жил в ней, несмотря ни на что и вопреки всему.
Её воля сохранила мне жизнь.
Её отчаянное мужество, толкнувшее сопротивляться злому колдуну, хозяину!
Теперь она обрела себя, став почти такой, какой я рисовала её в том сне, который не был сном. Тоненькая, худенькая, с ангельским личиком и зрячими глазами. Волосы обнимали её живой пеленой, спадая почти до колен. И лунный свет равнодушно струился мимо, освещая за нею каждый камешек и каждый колосок чёрной степной травы.
— Римма… — голос Похоронова, казалось, колебал самоё пространство. — У тебя найдётся монетка?
— З-зачем, — я как раз выясняла, что с моими собственными руками, вдруг они такие же призрачные и прозрачные, как у Арсения-Бегемота или у бедной куклы.
— За него, — Похоронов взвесил в руке дёргающийся плащ, — мне заплатили.
— Кто?
— Те, кому надо, — отрезал он тоном «много будешь знать, скоро состаришься».
Я поняла, что дальше спрашивать смысла нет. Мне не ответят.
— А… Арсений… он же кот… а у кошки… девять жизней… — запинаясь, выговорила я. — Пусть хотя бы он вернётся. Он умер в клинике и вернулся! Что сейчас ему мешает? Пусть будет котом, мы его не бросим… если уж в человека ему нельзя больше…
Детский лепет. Чем дольше я говорила, тем лучше слышала, что мямлю и несу, в общем-то, какую-то совсем уже метельную чушь.
— Я не Асклепий, — тихо сказал Похоронов. — Я не умею дарить жизнь…
— Пожалуйста…
— Римма, уймись, — устало сказал он вдруг. — Твой родич потратил последние две жизни, чтобы дать тебе продержаться до моего прихода. Я опоздал. Я виноват. Так получилось. Прости… Но за него мне заплатили тоже. Проблема не в нём. А в ней.
Девочка стояла, понурившись. Не плакала, ни о чём не просила, и, кажется, даже не очень понимала, что происходит. Но избавление от страшного посмертия в роли игрушки злобного мага явно её радовало, не могло не радовать. Она согласна была и на чёрную степь, и на вечные скитания вдоль чёрной реки, лишь бы не обратно…
— Без монеты с нею — ничего не выйдет, — сочувственно выговорил Похоронов. — Монета нужна для того, чтобы лодка приняла в себя пассажира… Как бы объяснить-то тебе, эх. В монете главное — скорбь и сила родственников, желающих уходящему от них близкому удачной переправы. Или щедрость тех, кто не в родстве, но желает того же. Именно это служит топливом для Пути… Магия крови, магия родства душ. Именно поэтому так важна оплата. Годится любая монета. Хотя бы и в пятьдесят копеек, и даже в одну. Главное не бездушный металл, а частичка души человеческой, которую отдаёшь добровольно, в дар перевозчику…
— У меня нет монеты, — но я уже начала хлопать себя по карманам.
Проще всего сказать «нет», и на том успокоиться. Что мне судьба этой девочки! Я никогда не знала её.
Разве только… её доверие. Её воля и мужество, сохранившие мне жизнь…
Не может быть, чтобы монетки у меня не было! Хоть какой-нибудь. Да, я давно уже не держала в руках наличных, расплачиваясь карточкой, но в дорогу деньги с собой взяла. Бумажки, бумажки… часть из них я выронила, и чёрный ветер радостно подхватил двухтысячные, унося их вдаль. Я не побежала следом.
Пальцы внезапно наткнулись на картницу с флэшками. Я вытянула её под призрачный свет Луны, и жаба во мне взвыла дурниной: царская десятка позапрошлого века, она наверняка стоила под миллион на торгах, если не меньше. И вот так вот отдать её… ради чего?!
Я аккуратно задавила проклятую скупердяйку каблуком. Мысленным, разумеется. Не было у меня здесь каблука, только дорожные тапочки. Вытащила монету и протянула её Похоронову.
— Не ходи за мной, — сказал он.
— Я подожду тебя на берегу, — решительно заявила я.
— Незачем меня ждать.
— Я хочу, чтобы ты вернулся, — призналась я.
Протянула руку, коснулась его предплечья. Кожу словно прокололо иголочками жидкого ледяного огня. Я отдёрнула пальцы. Понимаю… он при исполнении. Но не уйду никуда! Не брошу!
В молчании мы пошли по степи, и странной же была наша компания: впереди Похоронов со скулящим от дикого ужаса, завязанным в тугой узел, плащом бомжа, призрачные коточеловек Бегемот-Арсений и бывшая кукла, и я в конце, задыхающаяся от быстрой ходьбы. Это им тут было легко и приятно. Похоронову чёрная степь — дом родной, а у мёртвых ноги и лапы призрачные. Их не ранили чёрные камни, не стегали жёсткие стебли, не текла из порезов живая кровь.
Тапочки мои изорвались быстро, я сбросила их остатки и пошла дальше пешком. Вернуться могла в любой момент, интуитивно, просто пожелав этого. Скорее всего, очнулась бы в купе, да и всё. Но я упрямо сжимала губы и шла следом, стараясь не обращать внимания на боль. Как Русалочка по камням, превратившимся в острые лезвия, подумалось мне. Может, и хорошо, что эти сказки адаптируют для современных детей. Мне попался вариант без купюр, и это было жестоко для пятилетней девочке. Кто же знал, что на таких же камнях-лезвиях она, повзрослев, окажется сама?