Тайны темной осени
Шрифт:
На самом деле вовсе я не хотела, чтобы он отворачивался. Хотела, чтобы смотрел… Но, конечно, лучше на красивую, чем на лохматую. Поэтому торопливо переодела тунику, вытянула из сумочки расчёску, расчесалась… Волосы криком кричали о шампуне, и позже я их, разумеется, вымою. А сейчас хотя бы назад зализать, чтобы не торчали. И оставить чёлочку. И…
Кого я обмануть хочу своей суетой?
Я всегда мыслила рационально. Я понимала, что для меня значил теперь этот мужчина. И хотелось — нет, не знать точно, а хотя бы
«Римма, Римма», — осудила я саму себя. — «Кажется, ты влюбилась. В того, в кого влюбляться никак нельзя. Ведь даже в эллинском эпосе ничего не говорилось о его детях. Скорее всего, потому, что их у него не было и не могло быть…»
— Я всё, — сказала я, не зная, что бы ещё сказать, умного.
Умного ничего на язык не приходило. Придёт… через полгода. Когда буду вспоминать и корить себя за всегдашнюю, цепенящую тело и мозг тупость. Прыгать надо, а я стою столбом!
— Печенья принёс, — сказал Похоронов, выкладывая на столик две ярких пачки. — И бигмак!
Бигмак в упакованных коробочках смотрелся пришельцем из чужой жизни. Той жизни, где люди жили, ходили на работу, влюблялись, рожали детей, и — знать не знали ни о каких расчленённых трупах, и не встречали на своём пути богов, и кукол не видели тоже никогда…
На меня напал внезапный лютый голод, так что бигмаки оказались кстати. Я сожрала не меньше трёх, а Похоронов, улыбаясь, выложил на стол ещё.
— Я лопну, — запротестовала я.
— Ничего, — усмехнулся он. — Один раз в жизни лопнуть можно…
— А ты сам?
— Я уже ел.
Пустой вроде бы, тягучий разговор ни о чём, но надо было видеть Похоронова. Его взгляд, его полуулыбку, как будто он раньше улыбаться совсем не умел, потом долго и старательно учился, и вот теперь представился случай выстраданную эту улыбку показать…
Я мысленно плюнула: не ребёнок же! Не четырнадцать мне, и даже не семнадцать. Можно ведь в кои веки раз не замирать столбом и не приклеивать намертво к нёбу толстый одеревеневший язык!
Я протянула руку и положила ладонь Похоронову на запястье…
— Не надо, Римма, — тихо сказал он, осторожно снимая мою руку.
Но не отбросил и не отстранился, задержал в своих пальцах, холодных и жёстких, как тяжёлое, насквозь промороженное дерево. И не сказать, чтобы неприятно стало от такого тактильного ощущения. Просто — а почему должно было быть иначе? Учитывая, кто он. И кем служит.
— Почему? — так же тихо спросила я, не отводя взгляда.
— Потому что у нас нет будущего.
— Зато есть настоящее.
— Скоро закончится и оно.
— Ты не подумай плохого, — заторопилась я, отчаянно боясь, что он сейчас отпустит мою руку, и… и всё. — Просто — боюсь. Вдруг тебя убьют. Эта тварь… этот маг… он силён и злобен, не так ли? Не зря же вы его всем отделом ловите и никак не поймаете!
— Я — бессмертный, —
— И на бессмертных находили управу, — возразила я. — Стоит только вспомнить весь этот ваш древний эпос.
— Древние эллины — те ещё вруны. Всё происходило не совсем так. Точнее, совсем не так.
— И чёрт с ними, — шепнула я, шалея от собственной дерзости.
Никогда-то у меня не складывалось на любовном фронте ничего. В школе я училась, было не до мальчиков. Подруги как-то сами отсеялись, им было скучно со мной и моими формулами, мне было невыносимо слушать про украшения и их парней. И в институте я опять же училась, не до поцелуев, там каждый день заканчивался заполночь, а утром в семь уже как штык встаёшь, чтобы наскоро позавтракать и — в транспорт, к родной альма-матер. На работе… не будем о грустном. Дальше поцелуев по пьяни (я не пила, пили парни) не заходило никогда. Я не хотела по пьяни. Они — на трезвую голову. И так оно и докатилось до моих двадцати семи. Сорок кошек маячили на горизонте.
Не рожу до тридцати, останусь, как Оля, пустоцветом… Мысль о старшей сестре проколола сердце привычной болью. О, если бы я могла исправить системный код Мироздания, в который вкралась досадная ошибка: бесплодие Оли! Даже в рисунках я не видела её с малышом на руках. А что не видишь, то, как правило, никогда не нарисуешь правильно.
— Чёрт с ними, с эллинами, — повторила я. — Если останется сын. Или дочь…
— Ты сумасшедшая, — качая головой, сказал Похоронов, но руку мою не отпустил.
— Да, — кивнула я.
Я не узнавала саму себя! Со мной творилось что-то немыслимое, и оно не пугало, а наоборот, кидало в дрожь от беспричинной радости.
— Ты не думаешь головой вообще, — обвинил меня Похоронов.
— Да! — радостно кивнула я.
— Ты же технарь. Человек науки.
Я пожала плечами. Ответить на такое обвинение было нечем: так и есть. Технарь. Человек науки. Но даже у таких людей, оказывается, может снести планку. Вместо с гвоздями.
Глаза в глаза, рука в руке. Мы потянулись друг к другу, жадно, неистово… и где-то там, в уголке возле мусорного бачка, жалобно взывал гласом вопиющего в пустыне разум. Но я знала, что никогда не пожалею, как бы потом ни сложилась моя жизнь. А что думал он, поддаваясь порыву, было не понять.
Разве смертному можно понять бога?..
ГЛАВА 8
Когда я проснулась, вагон всё ещё стоял. Не было ни покачиваний, ни характерных, пусть и приглушённых, звуков движения — стука колёс, характерного поскрипывания и шороха, за окном не мелькали фонари и редкие полустанки. Зато светила Луна, поднимаясь над глухим забором. Огромная, рыжая из-за атмосферной рефракции, — кажется, сегодня было суперлуние, но точно не скажу. Увлекалась когда-то фотографированием неба, с тех пор осталась привычка следить за суперлуниями, затмениями, противостояниями, парадами планет и прочим таким же.