Те слова, что мы не сказали друг другу

Леви Марк

Чиновник подергал себя за усы, сел и забарабанил по клавиатуре своего компьютера. Потом развернул экран в сторону Энтони.

— Смотрите сами: в наших списках никакой Томас Майер не значится. Крайне сожалею. Даже если допустить, что он не состоит у нас на учете — что, в принципе, невозможно, — его имени нет даже в справочнике журналистов, как вы можете убедиться. А теперь простите, меня ждет работа, и, если вы не желаете доверить вашу драгоценную информацию никому, кроме этого самого Майера, я попрошу вас меня оставить.

Энтони встал, горячо поблагодарил чиновника

за то, что тот уделил им время, и жестом велел Джулии следовать за ним. Они покинули здание профсоюза.

— Н-да, видимо, ты была права, — пробормотал Энтони, шагая по тротуару.

— Значит, я твоя ассистентка? — хмуро осведомилась Джулия.

— Ой, только не надо смотреть на меня так мрачно, нужно же было хоть как-то объяснить твое присутствие!

— Фрейлейн Джулия! Ничего себе… Энтони подозвал такси, ехавшее по другой стороне улицы.

— А что, если твой Томас сменил профессию?

— Наверняка нет, журналистика была для него не профессией, а призванием. Мне трудно даже вообразить, кем еще он мог бы стать.

— Тебе трудно, а ему, возможно, легко! Напомни-ка мне, как называлась та убогая улочка, на которой вы с ним жили?

— Комениусплац. Это за проспектом Карла Маркса.

— Так-так!

— В чем дело?

— Да ни в чем. Сколько прекрасных воспоминаний, не правда ли?!

И Энтони назвал шоферу адрес. Машина ехала через весь город. Теперь здесь уже не было ни пограничных постов, ни следов Стены — ничего, что указывало бы, где кончался Западный Берлин и начинался Восточный. Они миновали телебашню — гигантскую стрелу, ее верхушка, увенчанная антенной, казалось, пронзала небо. Чем дальше они ехали, тем сильнее менялся окружающий городской пейзаж. Когда они очутились в квартале, где некогда жила Джулия, она ничего не узнала — так разительно все переменилось.

— Значит, вот в этом чудном местечке и разворачивались самые прекрасные события твоей молодости? — саркастически вопросил Энтони. — Да, здесь и правда есть определенный шарм.

— Замолчи! — крикнула Джулия. Энтони удивила внезапная резкость дочери:

— Я что-то опять сказал не так?

— Умоляю тебя, замолчи!

Старые корпуса и облупленные домишки, тянувшиеся когда-то вдоль улицы, уступили место многоэтажным жилым домам с современной отделкой. Все, что жило в памяти Джулии, бесследно исчезло, если не считать общественного сада.

Она подошла к дому 2. Прежде здесь стояло ветхое зданьице с зеленой дверью, крутая деревянная лестница за ней вела на верхний этаж; Джулия, бывало, помогала бабушке Томаса добраться до последних ступенек. Она закрыла глаза, и на нее нахлынули воспоминания. Запах воска, особенно явственный возле комода; тюлевые, всегда задернутые занавески — они скупо пропускали свет с улицы и защищали от чужих взглядов; неизменная гобеленовая скатерть, покрывавшая стол в столовой, три стула и потертый диванчик в углу, напротив черно-белого телевизора. Бабушка Томаса не включала его с тех пор, как он начал извергать потоки хороших новостей, которые правительство считало нужным сообщать населению. А дальше — хлипкая перегородка, разделявшая гостиную и их комнату. Сколько раз

Томас чуть ли не душил Джулию подушкой, когда она смеялась над его неловкими ласками!

— В то время волосы у тебя были длинней, — сказал Энтони, стараясь отвлечь ее от воспоминаний.

— Что? — переспросила Джулия, обернувшись к отцу.

— Когда тебе было восемнадцать лет, волосы у тебя были длинней, чем сейчас.

И Энтони обвел взглядом улицу.

— Здесь мало что осталось от тех времен, правда?

— Скажи лучше, ничего уже не осталось, — прошептала она.

— Ну-ка пойдем сядем вон на ту скамейку напротив, ты что-то совсем бледная, тебе нужно прийти в себя.

И они уселись на краю лужайки с жухлой травой, вытоптанной детскими ножками.

Джулия молчала. Энтони поднял было руку, словно собираясь обнять дочь, но миг спустя она легла на спинку скамьи.

— Знаешь, тут стояли и другие дома. У них были обшарпанные фасады и вид неприглядный, но внутри было очень уютно и вообще…

— Да, наверное, уютно — в твоих воспоминаниях, так часто бывает, — успокаивающе сказал Энтони. — Память — странная художница: она подновляет краски жизни и стирает серые оттенки, сохраняя лишь самые яркие цвета и самые выразительные силуэты.

— В конце улицы, на месте вон того кошмарного здания библиотеки, было маленькое кафе. Я никогда не видела ничего более убогого: серый зальчик, неоновые трубки, криво свисавшие с потолка, колченогие столы с пластмассовыми столешницами, но если бы ты знал, как весело мы смеялись в этом мрачном бистро и как были здесь счастливы. Из выпивки подавали только водку да скверное пиво. Я часто помогала хозяину, когда случался наплыв посетителей, — надевала фартук и разносила заказы. Смотри, это было вон там, — добавила Джулия, указывая на библиотеку, сменившую кафе. Энтони кашлянул:

— А ты уверена, что оно находилось не на другой стороне улицы? Я вижу там маленькое бистро, которое вполне соответствует твоему описанию.

Джулия повернула голову. Науглу бульвара, как раз напротив библиотеки, на облупленном фасаде подслеповато мигала световая вывеска старенького кафе.

Джулия вскочила на ноги, Энтони также встал со скамьи. Она быстро прошла по улице, а последние никак не кончавшиеся метры одолела бегом. Задыхаясь, она толкнула дверь и вошла в кафе.

Стены зала были перекрашены, вместо неоновых трубок висели две люстры, но пластмассовые столики остались на своих местах, придавая заведению благородный оттенок «ретро». За стойкой, которая тоже ничуть не изменилась, стоял седоволосый человек, и он узнал ее.

В глубине зала сидел спиной к ним единственный посетитель. Похоже, он читал газету. Затаив дыхание, Джулия подошла к нему:

— Томас?

16

В Риме только что подал в отставку глава правительства. Завершив пресс-конференцию, он в последний раз согласился позировать фоторепортерам. Яркие вспышки залили светом возвышение, где он стоял. Тем временем человек в глубине зала, возле радиатора, укладывал в специальную сумку свое репортерское хозяйство.