Течению наперекор
Шрифт:
Этого «потом» не случилось. 22-го июня началась война...
Хорошо помню первую воздушную тревогу. Как потом сообщили — учебную. За ней вскоре последовала вторая. Думали, что тоже учебная, пока высоко в небе не появились немецкие самолеты-разведчики. Оба раза было жутковато и вместе с тем почему-то весело. Спорили о том, продлится ли война три-четыре месяца или Красная Армия разгромит фашистов раньше. Я досадовал, что не буду участвовать в этом разгроме. Всех ребят из моего класса уже призвали в армию, а мне еще не исполнилось восемнадцать лет.
Затем немцы стали неожиданно быстро продвигаться. Появились слухи, что все самолеты нашего переднего эшелона уничтожены на аэродромах, потому что не могли взлететь. Кто говорил, что не завезли бензин (измена?), а кто — что весь летный состав был в увольнительной по случаю воскресенья.
Наш эшелон отправился вечером с запасного пути Рижского вокзала. Ехали в товарных вагонах («теплушках»). Спали вповалку на деревянных нарах и на полу. Следующий день был солнечным, жарким, совсем мирным. Мелькали телеграфные столбы. Рядом с вагонами бежали, то стремительно падая, то взмывая вверх, линии проводов. Дверь теплушки была отодвинута. Мы по очереди сидели на полу в ее проеме, свесив ноги и держась руками за деревянный брус, пересекавший проем двери. Нас обдувал теплый ветер. Было хорошо и лишь чуть-чуть тревожно. Долго стояли в Ржеве. Потом по другой дороге поехали на юг. Проехали Вязьму и снова повернули на запад. Выгрузились уже вечером на станции Издешково. Колонной человек в шестьсот прошли к длинной, пустой грузовой платформе и расположились там на ночлег под двускатной крышей, опиравшейся на редко стоящие железные столбы. Командиры взводов раздали сухой паек. Я с чайником сбегал на станцию за кипятком. Пока поужинали, стемнело. Только небо еще оставалось светлым. Стали укладываться спать, и тут где-то рядом, забили зенитки. Самолетов не было видно, но в перерывах между выстрелами явно слышался низкий, чуть звенящий гул моторов. Потом слева над краем крыши нашей платформы и довольно высоко появилось первое звено немецких бомбардировщиков. За ним второе и третье. Светлые, освещенные заходящим солнцем машины четко вырисовывались на фоне еще более светлого неба. Казалось, они плывут медленно, не обращая внимания на суетливую пальбу зениток.
Вдруг первое звено стало круто разворачиваться вправо и, снижаясь, пошло прямо на нас. Я понял, что сейчас начнут бомбить. Мы располагались посередине широкой платформы. Поэтому самолеты вскоре скрылись за краем ее крыши. Тем временем начало разворачиваться второе звено. Я подумал, что мне не страшно и значит я не трус. Но все же прижался к цементному полу и укрыл голову под рюкзак. Мне показалось, что прошло много времени и немцы, наверное, пролетели над платформой, когда раздались первые взрывы. Не оглушительные. Вероятно, бомбы упали далеко. Потом последовали еще взрывы. Как будто ближе. В перерывах между ними мы слышали, как часто, захлебываясь, били зенитки. Затем взрывы прекратились. Зенитки полаяли еще несколько секунд и смолкли. На мгновение стало совсем тихо. Потом зашевелилась, загалдела вся платформа. Каждый спешил рассказать, как он совсем не испугался. Только голоса были более громкими и руки чересчур энергично двигались, показывая, как летели самолеты и откуда били зенитки. Потом все понемногу успокоились, затихли, и остальная часть ночи прошла спокойно, хотя где-то на станции полыхал пожар...
Утром стало известно, что по радио будет выступать Сталин. На одном из столбов платформы висел динамик. Когда такой знакомый голос произнес: «Товарищи, братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои...» у меня спазмой сдавило горло. Сталин был с нами, здесь, рядом! Я слышал, как в паузах булькает вода в стакане. Чувство любви, преданности Родине и Сталину переполняло все мое существо...
Днем колонна построилась и проселочными дорогами направилась к месту работы. Расположились лагерем в хозяйственных постройках соседней деревни. Весь отряд нашего факультета поместился в одном большом сарае. Стали сооружать очаг из кирпичей, оказавшихся в складе неподалеку. Из деревни приволокли котел. После обеда
Копать начали весело, наперегонки. Но уже к обеду здорово устали. У многих, в том числе и у меня, на руках появились водяные мозоли. Командир отряда добыл в деревне рукавицы, но все равно каждый бросок лопаты был очень болезненным. К вечеру едва дотащились до своего сарая. Даже есть не хотелось. Наутро так ломило спину и руки, что насилу поднялись. Такими же тяжелыми были и следующие дня три. Но работа шла (по двенадцать часов в день), ров обозначился и темной, трехметровой ширины лентой уходил в обе стороны к соседним отрядам.
Потом стало легче, спина пообвыкла, кожа на руках загрубела, появилась сноровка. Когда углубились метра на два, пошла жирная, красноватая глина. Копать ее было удобно — лопата отрезала ровный, блестящий пласт. Но зато эти пласты стали куда увесистей, чем земля. А до контрольной глубины в три с половиной метра оставалось еще копать и копать! Ребят послабее командир нашего отделения поставил откидывать глину от края рва. А я и еще двое студентов кидали ее со дна. Теперь каждый бросок приходилось делать с замахом, так, чтобы пласт глины с шорохом соскальзывал с лопаты и летел высоко вверх на кромку рва. Это стало нашей специальностью. По мере того как ров продвигался, мы переходили с одного придонного участка на другой. Я гордился своей ответственной ролью, но к вечеру уставал до смерти, хотя спину и руки по утрам уже не ломило.
Перед сном мы с моим корешем Витей Киреевым, лежа на соломе возле сарая, глядели в прозрачную высь предзакатного неба и разговаривали. Вспоминали Москву. Дом за домом мысленно проходили по знакомым улицам... Почти каждый вечер, в одно и то же время над нами шли на Москву бомбардировщики. Им никто не мешал. Они ровно, уверенно, хотя из-за большой высоты и негромко, гудели моторами. Часа через два, уже ночью, летели обратно. Мы с Витькой гадали, насколько успешны их налеты. Из Москвы вестей не было. Конечно, подступы к ней охраняют и зенитки, и истребители. Но самолетов было много, и какие-то, наверное, прорывались к городу. За своих близких мы не тревожились — рядом было метро. А вот не знать, что с городом, велики ли разрушения, много ли жертв бомбардировок было тяжело. Все сходились на том, что невелики и немного, но поручиться за это, конечно, никто не мог.
Так прошел весь июль. Мы дважды переходили на новое место. Очерченная густой тенью, линия рва тянулась насколько хватало глаз. Странное дело — я почти совсем не думал об Ирине. И не потому, что она оказалась права: Гитлер коварно обманул Сталина. Просто последние воспоминания о встречах с Иркой были безрадостными. А хотелось вспоминать что-то хорошее, теплое и легкое, к чему можно будет вернуться после войны. В этом плане образ Ольги постепенно обрел черты необыкновенной привлекательности. Как я мог думать расстаться с ней? Ведь она меня любит беззаветно. И я ее люблю! Я писал ей нежные письма, хотя и не мог их отправить — никакая почта нас не обслуживала. Но мне становилось легче, когда я писал. Переносился мысленно в ее комнатку, где мы целовались, гулял с ней по аллеям парка. И она приветливо и радостно улыбалась мне...
Но вот в конце месяца я случайно узнал, что в деревню, находившуюся в нескольких километрах от нашей, прибыла колонна студентов 1-го медицинского института. И все во мне вдруг всколыхнулось. Ярко вспомнился тот бесконечно счастливый школьный год. Что если Иринка там, в этой колонне? Шансы невелики. У нас девушек на трудфронт не очень-то брали. Но в медицинском большинство студентов — девчонки. Может быть, их поставят на другую, менее тяжелую работу. Я не находил себе места. Удалось выяснить, что медики остановились на большой привал, будут обедать, а потом уйдут. Я решил сбегать туда. Отпросился у командира взвода и побежал. Меня лихорадило: неужели опоздаю? В котором часу они встали на привал, я не знал. Быть может, сейчас они уже уходят. Старался бежать быстро, но так, чтобы не сбить дыхания. И все же начинал задыхаться. Пот лил градом, сердце колотилось отчаянно. Поневоле переходил на быстрый шаг. Но беспокойство подстегивало. «Жалеешь себя, — говорил я вслух, — а она уйдет и мы, может быть, никогда не увидимся! Тряпка! Беги — не помрешь!» И я снова пускался бежать. И снова через несколько сотен шагов, когда в глазах темнело, переходил на ходьбу.