Течению наперекор
Шрифт:
Сразу после возвращения с трудфронта я позвонил Иринке. Вплоть до 1 сентября мы встречались почти ежедневно. Бродили по ощетинившемуся городу и то обсуждали последние новости с фронтов, то подолгу молчали. Она очень нервничала и была как-то подавлена. Военкомат отказался направить ее в школу медсестер и предложил продолжать учебу в медицинском. Ей сказали, что специальная подготовка уже включена в программы всех курсов и, если потребуется, студентов-медиков будут посылать на фронт прямо из института.
Нас обоих тревожило быстрое продвижение немцев к Москве. Но если я сохранял определенный оптимизм, уповая на коммунистические батальоны, которые, разумеется, создавались не только в нашем институте, то
— Неужели ты думаешь, — говорила она, — что даже самоотверженные, но плохо обученные пехотинцы, сколько бы их ни было, смогут задержать продвижение танковых колонн и всей профессиональной немецкой армии? Ну перебьют всех вас — что толку?
Мы раздраженно спорили, даже ссорились. Потом спохватывались и мирились. Иногда мне казалось, что на любую мою реплику Ира отвечает возражением ради возражения. Я просил у нее прощения, объяснял, что нервничаю потому, что мое место на фронте, а не на крыше с ребятишками. Никаких нежностей между нами не было: я хорошо помнил ее слова, сказанные там, на поле во время нашей встречи на трудфронте. Порой мне казалось, что кроме общей тревоги Ирку гнетет что-то сиюминутное, какая-то проблема. Но мне она не говорила ничего. Один раз только обмолвилась, что тревожится за родителей. На вопрос «почему?» — не ответила. Я часто заходил к ним домой, но Ольгу Ивановну и Николая Александровича почти не видел. Они теперь приходили поздно, когда мне уже пора было отравляться на свою крышу.
В начале сентября вечером вдруг позвонила Ольга — она только что вернулась. Сказала, что ее приняли в наш институт и завтра она поедет на занятия. Я ужасно обрадовался. Договорились ехать вместе (она жила на нашей улице). В сентябре-октябре мы ежедневно встречались в институте, вместе возвращались. Часто днем бродили по городу или ездили в парк. В непогоду оставались у нее, благо, никого из родителей днем дома не бывало. С Ирой я встречался вечером — она училась во вторую смену.
Характер наших отношений с Олей складывался совсем иначе, чем с Ирой. Во-первых, она, так же как и я, была уверена, что немцы Москву не возьмут, хотя оснований для такой уверенности не было ни у меня, ни у нее. Во-вторых, она, в отличие от Иринки, полагала, что, пока война нас не разлучила, следует радоваться каждому дню, что мы проводим вместе, каждой минуте счастья, которую нам дарит любовь. Так мы оба стали называть нашу взаимную привязанность. Теперь Оля щедро оделяла меня своей нежностью и лаской. Мне было легко с ней, и я отвечал ей взаимностью, может быть, лишь чуть-чуть преувеличенной.
Передо мной мое письмо к Оле, датированное 20 июля 42 года. (Откуда оно послано и как вернулось ко мне, я расскажу позднее). Это письмо начинается обращением «My love!» Оно посвящено воспоминаниям о раннем периоде наших отношений. В частности, о сентябре-октябре 41-го года. Там есть описание такой сценки:
«Чудесные два месяца. Я лежу в знакомой комнатке на кровати и смотрю на клочок неба за окном. Отчего мне так хорошо? Никогда я не чувствовал себя так покойно и радостно, так светло... Я глажу родное, теплое тело. Оно рядом, оно греет меня. Тревожные дни октября, но я чувствую себя уверенно — рядом друг, с ним пойдем вместе любой дорогой».
Читатель, не спеши из этих строчек делать вывод, что между нами уже тогда установилась «интимная близость». Я-то точно знаю, что был ее первым мужчиной, но... четырьмя годами позже, уже после войны. Такие в те времена господствовали нравы. Большинство юношей и девушек до женитьбы не допускали и мысли о чем-то большем, чем ласки и поцелуи. (На фронте перед лицом ежедневно грозящей смерти и этот запрет рухнул. Но и после войны, когда жизнь вошла в более или менее нормальное русло, до «сексуальной революции» в мире, а тем более в СССР, оставался еще
В начале октября ситуация на фронте стала критической. Немцы уже подходили к Истре. Эвакуация из Москвы шла полным ходом. Говорили, что Казанский и Ярославский вокзалы запружены людьми, что на шоссе Энтузиастов рабочие останавливают автомашины. Если обнаруживают кого-то, кто «драпанул» с казенным имуществом или деньгами, высаживают и избивают. Занятия прекратились. Энергетический институт готовился к эвакуации, составлялись списки эшелона. В комсомольском бюро курса мне просто сказали: «Коммунистического батальона не будет. Отправляйся вместе со всеми».
Я не знал, что мне делать. Эвакуироваться я не собирался. Оля — тоже. Надо было отыскать возможность попасть в армию. Но как? Еще в самом начале войны в Москве формировались дивизии народного ополчения. Но этот процесс был давно закончен. Возникла идея отправиться пешком на восток от Москвы, где, как говорили, подходят войска из Сибири, и постараться примкнуть к ним. Но удастся ли это? Меня могут принять за шпиона. Я решил посоветоваться с Ольгой Ивановной и попросить ее содействия. Ведь если какие-то специальные отряды для защиты Москвы формируются, то это дело, конечно, возглавляет горком партии, где у нее, наверное, есть знакомые. Позвонил, и Ольга Ивановна назначила мне прийти к ней на следующий день вечером...
Мне открыла Ира. Накануне мы с ней в очередной раз глупо поссорились. Она холодно сказала, что у мамы посетитель и она просит меня подождать несколько минут. Мы прошли в большую комнату и сели оба на Иркин диванчик, но поодаль друг от друга. Я лихорадочно повторял про себя аргументы, которыми надеялся убедить Ольгу Ивановну, что эвакуироваться с институтом никак не могу. Ира тоже молчала и читала или делала вид, что читает какую-то книжку.
Я понимал, что это нелепо, что момент слишком серьезен. Мне хотелось объяснить Ире, зачем я пришел, но я ждал, что вот-вот посетитель уйдет и Ольга Ивановна позовет меня. Начать рассказывать и быть прерванным на полуслове было бы тоже нелепо. Так в тревожном молчании прошло минут десять. Наконец дверь в кабинет отворилась, Ольга Ивановна проводила своего гостя и позвала меня. Мы сели на кожаный диван, и я стал торопливо рассказывать о коммунистическом батальоне, об эвакуации института, о том, что учиться сейчас, когда решается судьба страны, я все равно не могу. От волнения меня трясло. — «Успокойтесь, Лева», — сказала Ольга Ивановна.
В этот момент позвонил телефон. Просили Иру. Когда она вошла, я замолчал. Мне показалось бессмысленным при ней продолжать мой рассказ с середины. К счастью, разговор продолжался лишь несколько секунд. Ира слушала, потом сказала: «Хорошо, сейчас», повесила трубку и вышла. Я вернулся к своим аргументам, просил совета и помощи. Ольга Ивановна терпеливо дослушала меня до конца и порекомендовала еще раз пойти в военкомат — возможно, что в нынешней ситуации меня возьмут, несмотря на бронь. Если же нет, то ехать с институтом и добиваться отправки на фронт там, на месте.
Через день я позвонил с намерением извиниться перед Ирой за неловкость своего поведения в тот вечер. К телефону подошла Ольга Ивановна. Я попросил позвать Иру. После небольшой паузы она сказала:
— Разве Вы не знаете, Лева? Ира вышла замуж за Яшу и вчера вместе с ним уехала из Москвы.
Я бессмысленно пробормотал «спасибо» и положил трубку. Не сомневаюсь, что читатель испытывает такое же недоумение по поводу столь неожиданного финала наших отношений, какое испытал тогда я. Чтобы не оставлять его в этом неприятном состоянии, я сейчас расскажу о том, что произошло в тот злополучный вечер, хотя узнал я это из письма Иры лишь через полгода. А дело было так.