Течению наперекор
Шрифт:
Предположение, что мы можем никогда не увидеться, имело под собой некоторое основание. Дня за два до того впереди линии нашего рва, на берегу небольшой речушки, появились красноармейцы. Они начали рыть окопы и устраивать огневые точки. Стало ясно, что раз уж здесь начали готовить резервную линию обороны, значит немцы близко. Ров был почти готов, оставались только перешейки между участками соседних колонн, которые должны были срыть в последнюю очередь, так как по ним еще проходили к фронту наши автомашины. (Потом говорили, что по этим перешейкам прошли немецкие танки). Ожидалось, что скоро студентов вернут в Москву. Мы с Витькой решили просить командира воинской части, рывшей окопы, взять нас к себе. Оба хорошо знали винтовку и хорошо стреляли в тире...
...Когда я уже буквально падал от изнеможения, дорога
Самого момента нашей встречи я почему-то не могу вспомнить, но хорошо помню, что было потом. Колонна должна была отправиться через полчаса. Мы с Ирой вышли за деревню и пошли по дороге среди высокой, пыльно-желтой, сухо шелестящей пшеницы. Поле было большое, окаймленное лесом. Солнце палило, безоблачное небо было подернуто дымкой. Мы шли, взявшись за руки, и говорили, торопясь рассказать все, что с нами произошло за этот огромный месяц. Я расспрашивал о Москве, о бомбежках, о том, что у нее дома. Рассказывал о Витьке и ребятах. Вдруг Ира остановилась и показала в сторону леса:
— Смотри, видишь?
Я посмотрел. Далеко за лесом в небе почти неподвижно висели немецкие бомбардировщики. Я уже привык и издали узнал их контуры.
— Смотри, смотри! — настойчиво повторила Ира.
Я взглянул еще раз и увидел, как падают бомбы. Это и я видел в первый раз. Короткие темные черточки отделялись от фюзеляжей, медленно, как бы нехотя, поворачивались и, описав четкую дугу, падали где-то за лесом. Разрывов не было слышно. Этот безмолвный полет бомб и неподвижность самолетов — все было как во сне, как-то нереально, не взаправду и, вместе с тем, было абсолютной правдой. Там, за лесом, рвались бомбы, погибали люди, стонали раненые. А здесь была тишина, припекало солнце, и легкий ветерок обдувал наши лица.
Бомбежка окончилась, мы очнулись. Я подумал, что, может быть, сам скоро окажусь под бомбами. Страха не было, но говорить больше не хотелось. Хотелось прижаться лицом к Иркиному лицу, найти губами ее губы и так стоять, ни о чем не думая. Я потянулся к ней, обнял. Но она мягко отстранилась, посмотрела мне в глаза своими потемневшими глазами и тихо сказала: «Нет, Лева, сейчас нельзя — война, гибнут люди». И я вдруг понял, что действительно нельзя, хотя не смог бы объяснить, почему...
Мы вернулись в деревню, где уже строилась походная колонна...
Дня через три ров на нашем участке был закончен, но нас перевели в другое место, где работа задержалась. Там мы провели только три дня. Ночью нас подняли по тревоге, кое-как построили и быстрым маршем повели куда-то. Вскоре по рядам распространился слух, что немцы выбросили десант и мы выходим и окружения. Приказано было идти молча. Мы шли и шли без остановок по мягкой, еще теплой пыли едва серевшей в темноте дороги. Взяв друг друга под руку, засыпая и просыпаясь на ходу. Утром пришли в большую деревню, где были наши войска, повалились на траву и уснули. А вечером приехали военные грузовики и отвезли нас в Москву.
Ира оказалась в городе. Их колонне не пришлось даже начать работать. Оли в Москве еще не было. Она возвратилась в начале сентября, получив извещение о приеме в Энергетический институт.
Глава 4. Мимо фронта
Москва очень изменилась за то время, что я пробыл на трудфронте. Окна домов заклеены бумажными крестами — от взрывной волны. Зеркальные витрины на улице Горького «ослепли», доверху заложенные мешками с песком. Странно выглядит Большой театр, гостиница «Москва» и другие крупные здания, разрисованные огромными пятнами камуфляжа. Днем на площадях отдыхают грузные на вид аэростаты воздушного заграждения. Их охраняют девушки в военной форме. По вечерам, еще засветло аэростаты поднимаются в небо и парят там, как бы перекликаясь между собой. На плоских крышах многих домов стоят зенитки. На подходящих к Москве шоссе лежат, пока что по обочинам, сваренные из мощных стальных балок противотанковые «ежи». Днем на улицах людей немного, а машин совсем мало — их реквизировали для
Метро заканчивало работать рано. В него начинали впускать людей для укрытия от бомбежки. Многие предпочитали идти туда спать, не дожидаясь объявления воздушной тревоги. У входов на станции заранее выстраивались очереди москвичей со свертками подстилок, одеял и подушек. Очереди выглядели буднично, и это произвело на меня сильное впечатление. Темнело тоже рано, и я вместе с другими ребятами, еще остававшимися во дворе, отправлялся дежурить на крышу. До начала налета устраивался на лестнице, ведущей на чердак (там горела лампочка) и читал по-английски адаптированный для начинающих рассказ Оскара Уайльда «Соловей и роза».
Теперь немцы прилетали в темноте. Привычно выли сирены, и густой голос диктора медленно, с расстановкой повторял: «Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!» Те, кому неохота было стоять в очередях у метро, отправлялись в бомбоубежище, находившееся в соседнем переулке. Впрочем, многие, уповая на судьбу, оставались дома.
По чердаку, по чердачной пыли, напоминавшей детство, я проходил к слуховому окну и вылезал на крышу. Немецкие бомбардировщики бросали главным образом «зажигалки». Мы их хватали рукой в рукавице и сбрасывали во двор. Впрочем, имела место и некоторая вероятность попасть под фугасную бомбу. Несколько домов в центре были уже разрушены. Одна бомба попала в Большой театр.
Опять, как при первых тревогах в самом начале войны, было жутковато и весело следить, как быстро из конца в конец ночного неба метались лучи прожекторов. Вдруг два или три луча останавливались, и в их перекрестье ярко блестел маленький серебристый самолетик. Со всех сторон споро и деловито били зенитки. Вскоре я научился различать «голоса» тех, что были расположены где-то близко. Феерическое зрелище являли собой красные линии трассирующих пуль из зенитных пулеметов.
Немцы все продвигались. На всех фронтах. Дважды в день радио передавало сообщения Совинформбюро. Люди группками собирались на улицах около громкоговорителей, установленных на фонарных столбах. Слушали молча, хмуро. Наши войска «отходили на заранее подготовленные позиции, нанося врагу тяжелый урон в живой силе и технике». Но сколько еще было у Гитлера этой силы и техники? На него работала вся Европа, а открытие второго фронта союзниками (Англией и США) все откладывалось.
Предприятия и учреждения эвакуировали из Москвы. Говорили, что на некоторых заводах рабочим выдают зарплату за два месяца вперед и распускают. По-видимому, эти заводы эвакуировать не будут. По городу ползли тревожные слухи. Говорили, хотя в сводках этого не было, что немцы уже взяли Вязьму, которую мы так весело проезжали всего два месяца назад. «Знатоки» мрачно утверждали, что по шоссе от Вязьмы немецкие танки могут дойти до Москвы за шесть часов. Общая тревога нарастала...
1 сентября начались занятия в институте, хотя явно чувствовалось, что ни профессорам, ни студентам не до лекций. У меня лично была только одна забота — попасть на фронт. В октябре мне, наконец, исполнялось восемнадцать лет. Но я уже выяснил, что в военкомат соваться бесполезно. Энергетический институт был отнесен к категории учебных заведений, имеющих оборонно-стратегическое значение. Всех его студентов «бронировали», то есть освободили от призыва в армию. К счастью, я узнал в институтском комитете комсомола, что будет формироваться «коммунистический батальон» из членов партии и комсомольского актива. В случае, если немцы подойдут к Москве, батальон будет стоять насмерть. Я был комсоргом группы. Секретарь партбюро института самолично внес меня в список батальона и сказал: «Жди вызова в казарму для прохождения ускоренного курса военной подготовки. А пока, чтобы не создавать паники, ходи на занятия». Я успокоился. Победа или смерть — такая альтернатива отвечала моему настроению. В середине сентября стало известно, что институт будут эвакуировать из Москвы. Во дворе нового здания жгли какие-то ненужные архивы, в воздухе летал пепел. Но меня это уже не касалось. Каждый день я ждал вызова в казарму коммунистического батальона.