Течению наперекор
Шрифт:
Еще в августе 41-го года правительство начало прорабатывать вариант возможного захвата Москвы немцами. Начали готовить московское подполье. Родители Иры получили предписание остаться в Москве, сменив фамилию и место жительства. Ира их связывала. Этим объясняются ее нервозность и подавленность после моего возвращения с трудфронта. Был в принципе возможен вариант ее переезда ко мне, замужества и смены фамилии. Но она видела, что я к этому не готов. Отсюда все размолвки и ссоры. Ее сомнения особенно укрепились в тот самый вечер, когда я приехал, чтобы о чем-то важном посоветоваться с Ольгой Ивановной, а ей ничего не сказал. Более того, я замолчал, когда она вошла в комнату к телефону. Значит, не хотел,
Звонил Яша и попросил ее спуститься вниз к подъезду. Он сказал, что завтра эшелон Бауманского института отбывает из Москвы. Что он может взять ее с собой, но только в качестве законной жены. С горя от сознания моей измены и под давлением сложившейся в семье ситуации она согласилась. На следующее утро они расписались (тогда это не требовало никаких предварительных заявок) и в тот же день с эшелоном отправились к месту эвакуации института — в город Бийск Алтайского края.
Там им пришлось поселиться в одной маленькой комнатке вместе с родителями Яши. Но стать его женой в полном смысле слова Ира не смогла. Скрыть это от Яшиных родителей было невозможно. Положение стало нестерпимым. Яша добился отправки на фронт и вскоре погиб. Трудно вообразить, что пережила Ира, оставаясь с его родителями в течение еще двух долгих лет, прежде чем Ольге Ивановне удалось выхлопотать разрешение ей приехать в Москву...
Но вернемся к началу октября 41-го года.
Числа десятого я заболел гриппом. Пришлось несколько дней проваляться в постели, жадно слушая все более тревожные сводки Совинформбюро. Первый раз вышел на улицу утром 16 октября. Говорят, что в этот день в Москве была паника. Это слово обычно связывается с представлением о куда-то бегущих, обезумевших людях. Ничего подобного на нашей улице я не заметил. Прохожих мало, машин еще меньше. Только трамваи идут переполненные. Потом рассказывали, что на восточных вокзалах в этот день была давка. Люди штурмовали отходящие поезда и эшелоны эвакуируемых.
Часов в десять уличный громкоговоритель около нашего дома прочистил свою черную глотку и знакомым голосом Левитана сообщил, что в одиннадцать часов будет передано важное правительственное сообщение. Он повторил это раза три и умолк. К одиннадцати возле черных рупоров, стоявших вдоль всей улицы собрались кучки молчаливых людей. На большинстве лиц был написан не страх, а злая решимость. В последней сводке Совинформбюро сообщалось, что немецкая танковая колонна прорвала фронт на Истринском направлении. Ждали призыва москвичей к организации самообороны, информации о раздаче оружия, противотанковых гранат или бутылок с зажигательной смесью...
Ровно в одиннадцать громкоговорители снова ожили, и Левитан объявил, что правительственное сообщение будет передано в двенадцать часов. Все понимали, что идет заседание Комитета обороны под председательством Сталина, где решается судьба города. Многие, и я в том числе, остались у репродукторов. Время тянулось безумно медленно. Люди молчали. У всех была одна мысль: неужели сдадут Москву? Напряжение нарастало.
В двенадцать часов (минута в минуту) громкоговорители вновь «прокашлялись», на мгновение умолкли, и, наконец, раздалось долгожданное: «Постановление Московского совета депутатов трудящихся от 16 октября 1941 года...» Громкий, густой и неспешный голос диктора эхом прокатывался вдоль всей замершей в ожидании улице. Вот сейчас прозвучат слова: «Город в смертельной опасности. За оружие, товарищи!» Но вместо этих грозных и мужественных слов из рупоров полилась какая-то чепуха: «...Парикмахерские и прачечные заканчивают работу раньше положенного времени... городской транспорт... четкая работа...
Сначала я растерялся. Машинально пошел вдоль улицы, лихорадочно обдумывая ситуацию. Ясно, что предполагалось сообщить что-то другое, действительно важное. Потом раздумали. Почему? Быть может, сначала хотели призвать к оружию весь город, а потом прикинули, что и оружия не хватит, и организовать миллионную армию добровольцев в короткий срок невозможно. Значит, будут формировать боевые отряды по районам или, скорее всего, по предприятиям. Ехать в институт нет смысла, они уже на колесах. В райком комсомола! Мимо них это пройти не может. Но кто там с ним, одиночкой, будет разговаривать? Идея! Он скажет, что большая группа комсомольцев института решила не ехать в эвакуацию, а оборонять Москву. Его послали выяснить такую возможность. Таким образом он, может быть, сумеет узнать, где формируются отряды самообороны...
В райкоме комсомола не оказалось ни души. Я обошел все комнаты. Пусто. Гуляют сквозняки. Какие-то бумаги они носят по полу. Многие двери распахнуты, как будто люди только что вышли. В приемной первого секретаря с безнадежным упорством звонит телефон. Быть может, все работники райкома разъехались по предприятиям? Но почему не оставили никого для связи? Странно...
Размышлять было некогда. Я решил отправиться прямо в ЦК ВЛКСМ. По дороге к серому дому на углу Маросейки прикидывал, как буду уговаривать дежурного милиционера пропустить меня. Наверное, придется созваниваться из бюро пропусков с инструктором, курирующим вузы. Если спросит, почему приехал не секретарь институтского комитета, сказать, что он болен, а я его заместитель. Вряд ли инструктор знает фамилии заместителей секретаря...
Однако милиционера на входе не оказалось, и я беспрепятственно проник в здание ЦК. Первые две комнаты пустовали и здесь. В третьей немолодой мужчина в полувоенном френче без петлиц, сидя за большим столом, что-то быстро писал. Оторвавшись от своей бумаги, он недовольно спросил, что мне нужно. Я ему наплел про сотню комсомольцев-добровольцев из МЭИ (меньшим числом здесь оперировать было бы несолидно). Мужчина посмотрел на меня с удивлением и сказал, что ЦК формированием отрядов самообороны не занимается и посоветовал обратиться в Моссовет.
Там повторилась та же ситуация. Из бокового входа я свободно прошел в здание Моссовета, поднялся на второй этаж. Здесь людей было больше. Я подошел к группе курящих в коридоре мужчин и повторил им свою байку. Один из них направил меня в какую-то комнату, назвав ее номер. Я обрадовался, решив, что именно в этой комнате занимаются формированием отрядов добровольцев. Однако радость моя оказалась преждевременной. Из этой комнаты меня послали в другую, а там сказали, что следует обратиться в райком партии. И я отправился на Малую Дмитровку в ближайший райком (Свердловского района).
Тут, в отличие от комсомольского райкома, было многолюдно. Хлопали двери, звонили телефоны, по коридорам торопливо проходили озабоченные люди. Сначала я растерялся, потом подошел к задержавшемуся на минутку в коридоре солидного вида мужчине. Торопливо изложил ему свою выдумку, попросил помочь. Он провел меня в большую комнату, где толпилось много народу, подвел к столику какой-то секретарши — коротко остриженной, старой и неприветливой тетки и сказал ей:
— Марья Петровна, тут группа студентов просится примкнуть к ополчению. Можем мы их куда-нибудь пристроить?