Течению наперекор
Шрифт:
Когда в начале 50-го года наш брак распался, она вернула мне пачку из почти двухсот моих писем. По ним я мог бы подробно описать все эти четыре года: учебу, отношения с однокурсниками, издевательства старшины и начальника курса (тоже солдафона), повседневную тревогу в связи с событиями на фронтах, повседневную боль и стыд, что я не участвую в этих событиях, партийную жизнь факультета, лесозаготовки, наряды вне очереди и многое, многое другое. Но все это уже неинтересно. Поэтому я в нескольких фрагментах представлю только то, что сыграло важную роль в моей последующей жизни — радостную и горькую,
В качестве эпиграфа к этим отрывкам я воспользуюсь двумя строфами из прекрасного стихотворения моего любимого Булата Окуджавы:
Мне нужно на кого-нибудь молиться.
Подумайте, простому муравью вдруг захотелось в ноженьки валиться,
поверить в очарованность свою.
И муравья тогда покой покинул,
все показалось будничным ему,
и муравей создал себе богиню по образу и духу своему.
Из письма Ольге от 28 января 1942 года (занятия в Академии еще не начались).
«Моя солнечная» Лелька родимая!
...Насколько ты лучше, чище, выше меня. Ты настоящая коммунистка, ты идешь в первых рядах и ты, я знаю, одна из лучших среди передовых... Это мне, растерявшемуся интеллигентику, нужно ломать голову над тем, что находясь за полторы тысячи километров от фронта, я все-таки не дезертир... Меня, Оленушка, здорово стукнули эти три месяца бездействия. Трудновато мне в этом положении. Начал немного сдавать.
Три месяца держался: жил надеждой на отправку на фронт, на боевую учебу на курсах при академии (предполагалось, что мы будем заниматься всего четыре месяца); теперь, признаться честно, начал нетвердо ощущать почву, неясна дорога в будущее. И знаешь, Леленька, ты должна меня вытянуть из этого положения. Бери-ка надо мной шефство... Я чувствую, что, если ты будешь поддерживать и направлять меня, я снова сумею найти себя. Я думаю о тебе сейчас не только как о горячо любимой женушке моей, но и как тяжелый больной думает о враче, который должен вернуть его к жизни. Ты моя надежда, мое солнце. Твои письма — это моя жизнь...»
В конце марта 42 года я неожиданно получил письмо из Бийска от Ирины. То самое, отчаянное письмо, в котором она рассказала обстоятельства ее внезапного отъезда из Москвы. За этим письмом последовали и другие. Она умоляла отвечать ей. Я понимал, что обязан поддержать ее, помочь выжить в ужасной ситуации, сложившейся после гибели ее мужа Яши. Я отвечал на каждое письмо, но подыскивать слова утешения было чертовски трудно. Она по-прежнему любила меня и писала об этом. Мое же сердце в это время уже безраздельно принадлежало Ольге. Сообщить Ире о моей измене в тот момент я не мог. Лукавить тоже не хотел. Писал о неизменности нашей дружбы. Но, конечно, она ожидала других слов.
Постепенно ее письма стали приходить все реже, и по их тону мне было ясно:
Еще одно письмо я написал 20 мая 44-го года на московский адрес Ольге Ивановне и Ире с коротким сообщением о том, что меня приняли в члены партии. Мне казалось, что я обязан «доложить» об том в тот дом, где начиналось мое приобщение к идеологии этой партии.
Из письма Ольге от 16 сентября 1942 года.
«Лешка моя,
...Ты пишешь, что боишься потерять меня, так как я, мол, люблю в тебе женщину, а нужен мне будет умный друг и ты им не сможешь быть, что я, мол, буду относиться к тебе свысока. Дурочка ты моя, ничего ведь ты не понимаешь! Я ведь люблю в тебе не женщину и не ум твой — нет. Я люблю душу твою, твое «я» мне дорого. А другой такой чудесной души, такого сердца мне не встретить никогда. Свысока?! Да знаешь ли ты, насколько ты выше меня? Как я тянусь за тобой в моральном отношении...»
Из письма Ольге от 25 сентября 1942 года
«Девчурка моя!
Получил вчера твое письмо от десятого числа. Какое оно чудесно теплое! Спасибо, хорошая моя девонька. Так ты похорошела? Это чудесно! Я вижу, что когда мы встретимся, мне предстоит еще дополнительно к тому, что я люблю твою душу, влюбиться в тебя как в девушку — «как в таковую». Что ж, в сочетании с первым, с большой нашей дружбой и взаимным союзом это только увеличит наше счастье. Буду вздыхать, краснеть и бледнеть, не спать ночей. До сих пор эти книжные атрибуты отсутствовали. Мы (или я) перескочили через них к более серьезному и прочному. Но, ей-богу, я не прочь вернуться немного назад и наверстать упущенное...»
Из письма Ольге от 9 февраля 1943 года
«Леля,
Знаешь, я очень верю, что ты сильно-сильно меня любишь. Если это было бы не так, то я бы не смог писать тебе. И вот почему. Я очень сильно, даже болезненно, переживаю, что во время войны я оказался вне войны. Жизнь наша здесь, по существу, ничем не отличается от довоенной. (Только хуже с питанием). Войной здесь и не пахнет. За полтора года я не видел даже ни одного раненого. Это в то время, как на фронте гибнут многие тысячи, когда вся страна работает с крайним напряжением, когда ты дежуришь по двадцать часов в сутки.
Мы же здесь живем спокойно, размеренно. А ведь у меня болезненное самолюбие. И если когда-нибудь я замечу у тебя нотки не то что пренебрежения, но некоторого превосходства, на которое ты бесспорно имеешь право, я знаю, что замкнусь в себе, стану чужим. Но я верю, горячо верю в то, что для тебя я прежний Лев. Я не могу переписываться ни с кем, кроме тебя, мамы и самых близких моих друзей, в чьей любви, сочувствии и уважении я уверен. А вот моей дорогой учительнице Анне Васильевне не ответил на письмо. Не могу — точно я из другого мира... Трудно мне будет смотреть в глаза людям после войны. Ох и трудно. Замкнусь в кругу близких, родных и буду работать, как зверь, а смотреть в землю. Поддержи ты меня тогда, Оля. На тебя вся надежда...»