Течет река Мойка... От Фонтанки до Невского проспекта
Шрифт:
– Больше мне и не нужно, – подхватил д’Аршиак и поспешно вышел из комнаты».
В тот же вечер, на балу у С.В. Салтыкова официально объявили о помолвке, а 10 января 1837 года – о церемонии бракосочетания «фрейлины Двора Ея Императорского величества, дочери коллежского асессора Гончарова Екатерины Николаевны и приемного сына нидерландского посланника, поручика Кавалергардского Ея Величества полка барона де Геккерна».
Первого декабря 1836 года на имя его сиятельства господина обер-прокурора Святейшего синода графа Н.А. Протасова поступили два прошения. В первом указывалось, что «пребывающий здесь нидерландский посланник, барон Геккерн, просит исходатайствовать дозволенье усыновленному им барону Карлу Геккерн, служащему поручиком в Кавалергардском ее Императорского Величества полку, вступить в законный брак с фрейлиной Екатериною Николаевною Гончаровой с разрешением, чтобы имеющие родиться
Второе, более краткое прошение на то же имя поступило обер-прокурору Святейшего синода от фрейлины Екатерины Гончаровой:
«Милостивый государь, граф Николай Александрович
Вступая с высочайшего дозволения в брак с поручиком лейб-гвардии Кавалергардского полка бароном Геккерном, я соглашаюсь на его желание, чтобы дети, могущие последовать от нас, были крещены в его католическом исповедании. О чем и имею честь уведомить.
С совершенным почтением, имею честь быть вашего сиятельства покорнейшею слугою фрейлина Екатерина Гончарова».
10 января 1837 года, в воскресенье, состоялся акт бракосочетания, как гласит соответствующий документ: «Брачное свидетельство г. Жоржа Шарля барона де Геккерна, приемного сына Е<го> П<ревосходительства> барона Луи де Геккерна, сына Жозефа Конрада барона д’Антеса и Анны Марии-Луизы, графини де Хатцфельд, и фрейлины Екатерины Гончаровой, дочери Николая Гончарова и Натальи Загряжской, заключенное в 1837, 10 января».
Молодожены поселились в доме голландской миссии на Невском проспекте. Пушкин на свадебной церемонии отсутствовал и не нанес визит в дом новобрачных.
Теперь поэт решил нанести удар тому, кого считал своим главным обидчиком, посягнувшим на его честь и достоинство. Секундант Пушкина граф Соллогуб вспоминал: «Он пригласил меня в свой рабочий кабинет, запер дверь и сказал: „Я прочитаю вам мое письмо к старику Геккерну. С сыном уже покончено… Вы мне теперь старичка подавайте…“. Тут он зачитал мне всем известное письмо к голландскому посланнику».
Второе письмо Пушкин написал для Бекендорфа, причем его содержание являлось иным по сравнению с первым и, вероятно, должно было остановить обязательный вызов Геккерна после прочтения им оскорбительного послания поэта.
В.А. Соллогуб вспоминал о страшном впечатлении, произведенным на него Пушкиным при оглашении текста письма голландскому посланнику: «Губы его дрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения. Что я мог возразить против такой сокрушительной страсти, и невольно промолчал».
Соллогуб, зная, что в этот день Жуковский должен быть у князя Одоевского, после визита к Пушкину помчался к нему и рассказал об услышанном от поэта. Василий Андреевич предпринял меры, позволившие убедить Пушкина воздержаться и не отправлять оба письма адресатам. Мнение Жуковского для Пушкина всегда было достаточно авторитетным и значимым. Поэтому на этот раз Пушкин, успокоившись, задержал отправление писем, но сберегал их в своем кабинете на всякий случай. Поводов же для подобного случая в последний месяц жизни поэта появилось предостаточно. Ухаживания Дантеса за его женой не прекращались, городские сплетни вокруг семьи Пушкиных не только возобновились, но стали более изощренными. М.К. Мердер в своем дневнике 22 января 1837 года записала: «Рассказывают <…>, что Пушкин, вернувшись как-то домой на Мойку, застал Дантеса наедине со своей супругою.
Предупрежденный друзьями, муж давно уже искал случая проверить свои подозрения; он сумел совладеть с собою и принять участие в разговоре. Вдруг у него явилась мысль потушить лампу. Дантес вызывался снова ее зажечь, на что Пушкин отвечал: „Не беспокойтесь, мне, кстати, нужно распорядиться насчет кое-чего…“
Ревнивец остановился за дверью, и через минуту до слуха его долетело нечто похожее на звук поцелуя…»
Е.Н. Мещерская-Карамзина писала княжне М.И. Мещерской: «Необходимость для Пушкина беспрерывно вращаться в неблаговолящем свете, жадном до всяческих скандалов и пересудов, щедром на обидные сплетни и язвительные толки; легкомыслие его жены и вдвойне преступное ухаживание Дантеса после того, как он достиг безнаказанности своего прежнего поведения непонятною
Собственно говоря, Наталья Николаевна виновна только в чрезмерном легкомыслии, в роковой самоуверенности и беспечности, при которых она не замечала той борьбы и тех мучений, какие выносил ее муж. Она никогда не изменяла чести, но она медленно, ежеминутно терзала восприимчивую и пламенную душу Пушкина. В сущности, она сделала только то, что ежедневно делают многие из наших блистательных дам, которых, однако ж, из-за этого принимают не хуже прежнего, но она не так искусно умела скрыть свое кокетство, и что еще важнее, она не поняла, что ее муж иначе был создан, чем слабые и снисходительные мужья этих дам».
После своей женитьбы Дантес стал более развязен по отношению к Наталье Николаевне. От поединка Пушкина еще удерживало понимание, что дуэль могла скомпрометировать его супругу значительное сильнее, чем многочисленные пасквили Геккернов.
Чуть позже Пушкин пишет нидерландскому посланнику: «Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел наконец меня из затруднения. Я получил анонимное письмо». Поэт и до этого говорил друзьям, что если так дальше и пойдет, он решится на поединок. И в этот раз Пушкин выбирает несколько иной, более оригинальный путь – он сам наносит оскорбление. На свет извлекается написанное ранее, но не отправленное письмо старому Геккерну:
«Барон! Позвольте изложить вам вкратце все, что случилось. Поведение вашего сына было мне давно известно и я не мог относиться к нему равнодушно.
Я довольствовался ролью наблюдателя с тем, чтобы вмешаться в дело, когда сочту это нужным. Случай, неприятный во всякое другое время, выпутал меня из затруднения. Я получил безыменные письма. Я увидел, что пришла минута действовать и воспользоваться ею. Остальное вам известно. Я заставил вашего сына играть столь жалкую роль, что моя жена, удивленная такою пошлостью, не могла удержаться от смеха, и волнение, которое, может быть, она ощущала при виде этой возвышенной страсти, угасло в презрении самом спокойном и вполне заслуженном. Вы позволите мне сказать вам, господин барон, что роль ваша во всем этом деле была не из самых приличных. Вы, представитель коронованной особы, были отеческим сводником вашего ублюдка или величающего себя таким. Все его поведение (впрочем, довольно неловко) было, вероятно, направляемо вами: вероятно, вы подсказывали ему жалкие любезности, в которых он рассыпался, и пошлости, которые он писал. Подобно старой бесстыднице, вы подстерегали жену мою во всех углах, чтобы говорить ей о любви вашего сына и когда он, больной любострастной болезнью, сидел дома за лекарствами, вы говорили, что он умирает от любви к ней, вы ей бормотали: „Отдайте мне моего сына“. Вы помните, что после всего этого я не мог терпеть, чтобы какие-нибудь сношения существовали между моим и вашем семейством, только на этом условии я согласился оставить без последствий это грязное дело и не опозорить все в глазах вашего и нашего дворов, на что имел право и намерение. Я не хочу, чтобы жена моя выслушивала ваши отеческие увещания. Не могу дозволить, чтобы сын ваш, после гнусного своего поступка осмеливался еще с ней говорить, и того менее ухаживать за нею и отпускать ей казарменные каламбуры, разыгрывая нежно преданного и несчастного вздыхателя, тогда как он ни что иное как мерзавец и шалопай, так, я вынужден просить вас, г. барон, прекратить все эти уловки, если желаете избежать нового скандала, перед которым я, конечно, не отступлю. Имею честь быть и проч. А. Пушкин».
Геккерн назвал направленное ему письмо «чудовищным собранием гнусности», констатировав при этом, что при такой ситуации «дуэль не могла не состояться». Речь шла о смертельной дуэли. Пушкин не собирался умирать, он хотел убить Дантеса, и его не устраивало просто обменяться с ним ритуальными выстрелами.
Вечером 26 января 1837 года Пушкины, Дантес с женой и А.Н. Гончарова стали гостями дома Вяземских. В.Ф. Вяземская вспоминала, что «Пушкин вечером, смотря на Жоржа Геккерна, сказал мне: „Что меня забавляет, так это то, что этот господин веселится, не предчувствуя, что его ожидает по возвращении домой“. – „Что же именно? – сказала я. – Вы ему написали?“ Он сделал утвердительный знак и прибавил: „Его отцу“. – „Как, письмо уже послано?“ Он сделал тот же знак. Я сказала: „Сегодня?“ Он потер себе руки, опять кивая головой. „Неужели вы думаете об этом? – сказала я. – Мы надеялись, что все уже кончено“».